Город журчал слезами. Не было ожидания школьных первых звонков. Смешалось все. Царил какой-то ужас и апатия. Некоторые родители не хотели отдавать детей в школы. Город был убит. Люди отворачивались друг от друга, чтоб не плакать глаза в глаза. Все ж почти знакомы были. Кошмар. Нельзя этого вынести. Только уснуть, в угол прижавшись, и ждать, что это сон только, а потом проснуться и окажется не сон….

Фрегаты курсировали в утренней дымке… Четыре боевых корабля с ракетами и вполне боевым ходом в 32 узла, если марш потребуется. Сейчас они шли на 18-ти узлах, "как они могут защитить берег, когда опасность приходит во время фейерверков… Когда, говорите, приходит конец света? Когда дети назначаются на смерть раньше родителей… От дисциплины ходить тут без толку, но утешать безутешных на берегу не легче". Манушкин ушел с носа и вздремнул в каюте. Снилось ему, как старинный друг отца капитан 1 ранга Абдулаев сидит и пьет у них на кухне за неплотно прикрытой дверью и в сотый раз рассказывает горькую судьбу свою о том, как он поехал получать контр-адмирала в Москву и как был списан отовсюду за одну только драку с наглецом таксистом, "ну, рад был, и деньги были, и что теперь". Отец, когда хоронил друга, сказал, что капитан Абдулаев швартовался на лодке так, что бурун стоял выше рубки. Ему б на экранопланах ходить. Отец хотел, чтоб сын пошел в подводники, но Манушкин младший наотрез отказался, свалив на рост, явно не подходящий для закрытых помещений. "Да я ж весь их воздух сдышу", — говорил он отцу в 17 лет. И правда, капитан Манушкин имел рост 198 и объем легких 8 литров. Нырять — нырял, а вот под воду на механизме атомном не хотел ни-ни. Мать была рада. Хоть и не по отцу вышло.

Фрегаты вышли неполным составом. Война не война, а начальство смолчало. Да и не было войны, когда выходили.

…Потом капитанов будут пристрастно допрашивать, почему они пропустили мимо себя эскадру противника — соединение "Запад", и как соединение "Восток" или "Юг" сумело без потерь утечь обратно в базу Иокогама? И как этим святошам из Москвы можно объяснить, что люди флотские привыкли, их приучили, что в наше внутреннее Охотское море никто просто так не ходит, значит, учения, лечения и прочие международные бдения, о которых нас, служивых, и не оповещают даже, и вечно мы со своими донесениями в дураках… И сколько раз так было… дипломатия всегда вмешивалась и выходило так — не наше казачье дело, а коль война у вас, так объявляйте и приказывайте. А то что ж такое получается?

А приходилось рапортовать по форме. А что тут по форме скажешь — проспали противника, товарищ Главком, он же Президент? Виноватых не искали, в запас против желания не посылали, а боль осталась, как преступление совершили, а все уговаривают — ничего мол, справишься… Хорошо Сергею, он погиб, защищая Родину, берега ее, а выживший капитан фрегата, уссурийский казак Манушкин, остепененный на берегу преподаватель Владивостокской морской академии, однажды через пять лет после войны выпьет с Гномом, подполковником Ворониным и вспомнит, что он видел же в тот день, 2 сентября (к обеду время шло), эти "множественные цели" в воздухе, но мало ли летают, не война, чай!" Городок провинциальный, летняя жара… У всех глюки, даже на море".