— Слышь, Иваныч, он же из Писания читает! — прошептал урядник. Ей-ей, не вру: Ветхий Завет, Книга Царств!

И заговорил нараспев, будто читал с амвона:

— … я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего. И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане ассирийском сто восемьдесят пять тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые…

Смолянинов, к своему стыду не слишком хорошо знал Библию — во всяком случае, до казака-старообрядца, заучивавшего священную книгу наизусть, ему далеко было. Но сюжет узнал сразу:

— Это по-английски, сочинение лорда Байрона. — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд казака. — Написано как раз по тому стиху из Библии. А литератор Александр Толстой перевел на русский:

Казак немного подумал, будто повторяя строки про себя, потом одобрительно кивнул.

— У него еще есть повесть из старинной жизни, «Князь Серебряный» — не доводилось почитывать?

Урядник замотал головой.

— Не, Иваныч, мы больше духовное, да еще воинский устав. А книжонки мирские — зачем? Только бесей тешить, сплошной соблазн да суесловие! Этот поп, хоть и немецкой веры, а правильно все толкует. И негритянцы его вон как слушают — понимают, видать, Слово Божье! Не то, что злыдень Мванов и евонные абреки…

С миссионером, обосновавшимся в селении ваниоро, путешественники уже успели познакомиться. Это был голландец, лет двадцати пяти от роду — он недавно сменил на этом посту своего предшественника. Тот прожил с дикарями пять лет, пока не помер от какой-то местной болезни, но до тех пор успел привести в лоно лютеранской церкви чуть ли, не половину племени.

Проповедник в очередной раз вздел руки и запел надтреснутым голосом. Ваниоро подхватили — слова на их наречии разительно контрастировали с мелодией церковного гимна. Смолянинов немного послушал, вздохнул и повернулся к шатру спиной.

— Пошли, Ерофеич, у нас еще до утра дел невпроворот, а до рассвета всего ничего. И вот что — расскажи-ка еще разок, как твои молодцы к ваганда в лагерь ползали? Мелькнула там одна любопытная деталь…

II

Из путевых записок Л.И. Смолянинова. «Барабаны грохотали всю ночь — видимо, перед сражением ваганда старательно призывали на помощь своих языческих духов. В селении ваниоро все обстояло в точности наоборот, прямо по словам поэта: „тих был наш бивак открытый“. Оборонные работы закончились только к трем пополуночи, и руководство экспедиции собралось в палатке, за колченогим самодельным столиком. В плошке чадил, плавая в масле, фитилек, и на его свет из темноты летела насекомая погань. На этот раз главные новости принес Дрейзер. Пока мы возились с ремонтом „Гочкиса“ и обустраивали минные горны, немец проводил время в беседах с ваниоро. Он, единственный из нас (не считая, разумеется, Кабанги), мог немного изъясняться на местном наречии, а потому я с самого начала отправил его собирать слухи, сплетни — словом, все, что могло пригодиться. И ведь как в воду глядел! После заката в селение вернулись трое лазутчиков, отправленных во вражеский стан. Разузнали они куда как больше наших пластунов — главным образом, потому, что понимали, о чем галдят возле костров супостаты-ваганда и их союзники. Длинное перечисление названий племен и вождей ничего нам не дало, разве что удалось уточнить примерную численность: около восьми сотен, и из них пятьсот — собственно, войско Мванги. Лазутчики сумели даже выяснить, сколько ружей имеется в стане неприятеля — для этого они наблюдали за плясками у костров и считали счастливых обладателей чудо-оружия, хваставших перед соплеменниками. Я так и не понял, как лазутчики отличали одного владельца ружья от другого, так что приходилось верить на слово — огнестрельный арсенал неприятеля насчитывал два с половиной десятка стволов. Учитывая манеру обращения негров с оружием — не больно-то и страшно, особенно в сравнении с исправным „Гочкисом“ и десятком отличных винтовок в наших руках. За оружие взялись все, включая Кабангу, Дрейзера и мадмуазель Берту с ее слугой. Я, попытался отговорить девушку от столь явного безрассудства — для приличия, а по правде говоря, больше для успокоения совести. Но она и слушать ничего не желала: „Милый Леонид, в плену у дикарей меня ждут ничуть не меньшие бедствия, чем любого из вас. А, может, кое-что и похуже. Так что и не думайте спорить — я, как и вы все, буду защищать собственную жизнь!“ Я бросил уговоры — в конце концов, стреляла она превосходно, не уступая в этом остальным членам экспедиции. А трехствольный льежский штуцер штучной работы, составлявший гордость ее дорожного арсенала, казался куда более грозным оружием, нежели мой „Мартини-Генри“ или „Винчестеры“ казачков. Стюард Жиль вооружился карабином системы американца Спенсера с хитроумным трубчатым магазином на семь патронов центрального боя, спрятанным в прикладе. Запасные магазины к карабину, числом десять, он носит на ременной перевязи, в особом шестигранном пенале, обшитом черной кожей. Кабанга же с самого озера Виктория-Ньяза таскал винтовку системы Крнка, выданную ему, как проводнику экспедиции — и гордился ею чрезвычайно. Кроме винтовок, имелись и револьверы: „Кольты“ у нас с Антипом, поручика и забайкальцев, громоздкий флотский револьвер системы „Галан“ у кондуктора Кондрата Филимоныча и английские „бульдоги“ у Берты и стюарда. Готовили и холодное оружие — казачки уселись у костерка возле штабной палатки, извлекли из сумок точильные бруски и принялись править заточку шашек и кинжалов-бебутов. Забайкалец Фрол забрал заодно шашку и у Садыкова: „Дай-кось навострю клинок, вашбродие, пока вы разговоры разговариваете…“ Но я отвлекся. Самые важные сведения Дрейзер, как водится, приберег под конец: лазутчики-ваниоро заметили возле походного шатра Мванги белого человека! Это был не араб, а самый настоящий европеец (арабов в этих краях нередко называют „белыми“, поскольку сами обитатели саванн черны, как смазной сапог), одетый в европейское же, сильно потрепанное платье. Но, что весьма характерно — без оружия. Это показалось мне важным, поскольку указывало на то, что незнакомец — скорее всего, пленник дикарей, а не добровольный союзник дикарей, а их пленник. Но долго гадать нам не пришлось. Лазудчики подползали к шатру негритянского короля достаточно близко, чтобы разглядеть все подробности, и по их описаниям немец уверенно опознал пленника: им оказался не кто иной, как виновник крушения „Руритании“, француз-механик Рюффо! Конечно, это могло быть и случайностью. Рюффо мог попасть в плен к дикарям, и теперь Мванга таскает его за собой, рассчитывая с его помощью выжать максимум пользы из „небесных сокровищ“, которые, как уверяли те же лазутчики и являются главной целью набега. Меня это насторожило: конечно, упавшие с неба диковины дирижабля представляются дикарям огромным богатством, чтобы затевать ради этого самую настоящую войну? Вот и Кабанга уверял, что боевые действия такого масштаба случаются нечасто, обычно дело ограничивалось отдельными стычками и грабительскими налетами разбойничьих шаек. И еще вопрос: почему начало военной кампании в точности совпало с появлением экспедиции? Ведь Рюффо как и Дрейзер, угодил в плен к дикарям уже давно, сразу после своего чудесного спасения с гибнущей „Руритании“. Конечно, Мванга мог и не сразу узнать как о ценном пленнике, так и о неожиданном богатстве, свалившемся на голову ваниоро; мог потратить время на приготовления в военной кампании — но все равно, такое совпадение представлялось мне крайне подозрительным. И, как оказалось, не мне одному. Остальные члены нашего „штаба“, урядник Ерофеич и поручик Садыков, вполне разделяли эти сомнения. Мы согласились, что хорошо бы подробно расспросить негодяя Рюффо — и о том, по чьему наущению он подстроил гибель воздушного корабля, и о том, что он делал после катастрофы и, наконец, главное: с чего это он так вовремя оказался в стане ваганда, да еще и при особе дикарского короля? Заполучить француза живым, так, чтобы тот был годен для обстоятельной беседы — это, доложу я вам, задачка не из легких. Заняться этим предстоит забайкальцам: после того, как ваганда откатятся прочь от селения, наши пластуны предпримут вылазку и в неизбежной суматохе постараются захватить механика. А нам остается молится, чтобы негодяй не схлопотал до тех пор пулю или удар ассагаем, каковые, без сомнения, с лихвой заслужил своими поступками…»