Я хлебнул от души, огненная жидкость пробежала по пищеводу, взбадривая нутро.

— Ништяк… ох… есть закусить?

— Конечно, вот печенюшки. Тоже на дороге валялось.

— Все хоть собрали? — спросил, закидывая в пасть пару штук.

— Не сумлевайся! — хмыкнул дед. — И потроны и едьбу…

— И мой Вепрь! — передернув затвором, похвастался Валера.

— Да я уж вижу…

— Блин! Вы все-таки убили оленюшку!

Я помог Лене спуститься в костровую яму, укоризненно глядя на Егорыча.

— Так энто самое… — лесничий отвернулся. — Подох зверь… ну, я, шоб добру не пропадать, из упряжи ево вжить — и на вертел!

— А где сани и где второй олень? — спросил я.

Старик развел руками:

— То я не ведаю, убег, поди… кто ж знат, што на уме у зверя дикого?

Лена уселась рядом и закрыла варежками лицо.

— Не реви, — успокоил я. — Ты же не думала, что рогатый будет жить вечно?

— Я не реву! Дым в глаза лезет. Блин, щас вся шуба провоняет, — вздохнула девушка и принялась вытряхивать снег из сапожек.

— Главное, следи, чтобы искрами не прожгло, — усмехнулся я, протягивая напиток. — Глотни-ка чайку и сходи, нарви лапника. Здесь переночуем.

Лена поднесла кружку, понюхала, носик сморщился. Но, надо отдать должное, все выпила. Вернув посуду недоумевающему Валере, натянула обувь и отправилась ломать ветки. Молодец, подумал я, хозяйственная, хоть и стонет постоянно.

Егорыч покрутил вертел, чтобы другая бочина тоже пропекалась, наплескал еще по чуть-чуть из фляги. Я достал нож и отрезал более-менее поджаристый кусок. Ну, что ж, можно и расслабиться. Мы принялись неспешно беседовать обо всяких пустяках. Вскоре Лена, натаскав огромную кучу лапника, присоединилась к нам.

Мы болтаем и смеемся, забыв о проблемах и ужасах войны. Здесь, в сердце северного леса, кажется, будто мы — последние люди на планете. Даже моя паранойя отступила смущенно вглубь разума. И это едва не стоило нам жизни…