«Никогда не сдавайся, – вспоминает Эмбер листовку. – Никогда не сдавайся».

Она поворачивается к Вику и шепчет ему в самое ухо:

– Давай пробежимся. – Она касается его кожи губами, тычется носом ему в висок, его жёсткие волосы щекочут её мокрые щёки. – Как в детстве, как раньше. Давай, побежали? Спорим, я выиграю?

Пожалуйста, Вик, давай пробежимся.

Что-то в Вике неуловимо меняется. Он пригибается ниже, каждый мускул в его теле напрягается, как будто он действительно готовится стартовать. Шаги становятся быстрей и быстрей, и теперь всё это уже действительно похоже на бег. Не так, как в детстве, конечно, потому что в детстве они бежали сами по себе, а теперь вынуждены опираться друг на друга и друг друга поддерживать, и оно намного сложнее, но всё же…

– Всё для тебя, – выталкивает Вик между выдохами, и выходит у него хрипло и глухо, но с явной иронией, так что Эмбер в очередной раз поражается, как ему удаётся даже в такой ситуации оставаться таким самим собой, таким Виком.

И почему его, именно в такой ситуации, волнует не то, чтобы они оба выжили, а то, чтобы она, Эмбер, порадовалась.

Она, конечно, порадуется. Она, конечно, порадуется, если победит в этом забеге, но ещё больше она порадуется, когда поймёт, что теперь они могут остановиться. И, несмотря ни на что, это тоже будет свобода; просто на этот раз – свобода от того, чтобы быть чьей-то целью. Свобода остановиться и продышаться, свобода снова всё контролировать, а не нестись по замкнутой улочке с кособокими зданиями, мечтая о том моменте, когда под ногами наконец-то окажутся разноцветные плиты, а не серый асфальт.

Они вываливаются на площадь, топоча как целое стадо слонов.

Эмбер никогда в жизни не видела настоящих слонов. Только слышала о них от Хавьера и видела на картинках, и на тёмных, истончившихся от старости футболках с облупившейся краской, и на картонных упаковках чая и благовоний. «Было бы здорово, – думает она, – когда-нибудь добраться до тех мест, где они водятся, и увидеть их вживую, и вместе с ними потопать и, может быть, даже погладить длинные хоботы и лобастые головы, или прокатиться на них, как на мотоцикле или на самокате…»

Плитка ударяется в пятки, и каждый удар отзывается болью, но Эмбер почти не чувствует боли. Она знает, что и Вик её тоже не чувствует. Он хрипит у неё над ухом, всё так же надсадно и страшно, но сейчас эти хрипы почему-то не имеют значения. Просто сопутствующий звук. Точно такой же, как её собственное дыхание, или как тяжёлые шлепки рюкзака по спине, или удары застёжки о блестящую розовую поверхность шлема, или как гулкий стук их тяжёлых ботинок по каменной площади.