Сверкающую огнями линию Стены, отделившую Познаньскую пустошь от Теократии, вертолет перелетел уже глубоко за полночь.

Мерно похрапывал Войцех, только его закрытые глаза могли обмануть только ребенка: Марко явственно видел, как бьет мелкая дрожь пудовые кулаки, как набухают твердые желваки на широкой физиономии.

Веллер спал, беспокойно стонал время от времени — совсем тихо, едва слышно, и это было уже достижение.

Анджей, сидя в кресле пилота и уверенно сжимая штурвал, что-то бубнел себе под нос. Судя по некоему подобию ритма, напевал что-то героически-пафосное. По глазам заметно, что чувствовал он себя королем мира.

«Ну что ж, вроде пока все тихо», — нечасто Марко делал подобные выводы. Жизнь не располагала к подобному. Хорошо, что хоть сейчас нашелся момент…

Моонструмец извлек из внутреннего кармана пластиковый прямоугольник. На девственно белой бумажке явственно проступали печатные символы. Цифры, буквы — сущая абракадабра. Покрутил в руках странный листок — ничего более.

— Интересно, не правда ли? — Все-таки Войцех не спал. Хитрая бестия. — И из-за этого клочка бумажки столько смертей и страданий. Хотелось бы мне узнать, что он скрывает в себе…

Всем хотелось бы, да только толкалось рассерженным младенцем предчувствие, что брат-странник — это последний человек, которому стоит знать значение странной надписи.

* * *

— Чудеса, дорогой мой, — манерой называть Пауло отвратительным «дорогой мой» у Пса появилась совсем недавно, — создаются исключительно людьми и для людей. С Божьего, само собой, соизволения. И самое главное чудо — это сам человек. Его душа и разум. Огненное восхождение, превращение воды в вино — так, балаганные фокусы. А вот изменить человека, заставить, убедить следовать новым идеалам, порой диаметрально противоположным его собственным — вот оно, чудо, дорогой мой!

Сантьяго аж передернуло от подобного. Все его существо и воспитание буквально корчилось от отвращения при взгляде на эту лоснящуюся довольством бледную харю. А слышать от нее рассуждения о чудесах было вдвойне неприятно — так бы и съездил по ней кулаком, но надо терпеть, изо всех сил. Совершая величайшее чудо: «ломая» самого себя. Но куда уж лучше это, чем то, свидетелем чего был обер-капитан.

При воспоминания об этом мужественного инквизитора буквально передергивало и испытывал он страх. Не простой страх, детище эволюции, мобилизующий силы на противостояние опасности, нет. То был настоящий животный ужас, когда ни рукой, ни ногой нельзя пошевелить. Только и стоять, как кролик, завороженный иламитским удавом, и смотреть. Смотреть не отрываясь, впитывать всем телам полноводье страха, текущего сквозь него…