Любовь была могучей силой – но и уязвимой. Ее можно было ранить, и она отдергивалась от боли. Когда подобное случалось, пробуждался еще один объект. Который можно было бы назвать ненавистью, но на поверхности он являл собой смесь страха и гнева. Объект этот укоренился в душе столь же глубоко, что и любовь, и существовать друг без друга они не могли, пусть отношения их и были нелегкими, натянутыми. Пробужденная болью, которую причинили любви, ненависть открывала глаза, и смотрели они наружу – никогда не внутрь, не на то, что было Чауром. Ненависть полыхала лишь в одном-единственном направлении – во внешний мир, где были объекты движущиеся, и объекты неподвижные, и такие, что могли быть и тем, и другим, меняя состояние туда и обратно.

Ненависть могла при необходимости пользоваться телом Чаура. Чтобы дотянуться наружу и быстренько переустроить мир. Вернуть его в правильное состояние, положить конец тому, что причиняет боль его любви.

Такая необходимость основывалась на результатах наблюдения, но наблюдение это не слишком полагалось на то, что Чаур видел, слышал, обонял, осязал или ощущал на вкус. Потайное зрение ненависти было куда более острым – оно различало невидимые остальным цвета, и цвета эти на инстинктивном уровне могли заменить целую энциклопедию. Распознав эти цвета, ненависть понимала все. Понимала намного больше, чем способно постичь обыденное сознание.

Что же это такое – необычная чувствительность к невербальной коммуникации или нечто большее? Не спрашивайте об этом Чаура. В конце концов, он находится в своем собственном мире.

У объекта под названием ненависть было особое отношение к крови. К ее цвету, к тому, как она течет, к ее запаху и вкусу, и вот вам удивительная истина: его ненависть любила кровь. Видеть кровь, окунуться в кровь означало радость, тепло и удовлетворение.

Шедшие по обе стороны от Чаура стражники, расслабившиеся и со своими собственными несложными мыслями в голове, понятия не имели, что кипит сейчас во вроде бы незамысловатом рассудке арестанта. Который шел, свободно размахивая руками, поскольку скрутившее было шею и плечи верзилы напряжение уже исчезло – очевидно, болван успел позабыть, что у него неприятности, что его ведут в тюрьму, что скоро Чаур окажется в клетке из черных железных прутьев. Окружающие мозг простака толстенные стены явно успели вернуться на положенное место.

Тут и думать-то нечего.

Поэтому никто не заметил переполненных ненавистью глаз, что выглядывали сейчас из каждой расщелины, каждой бойницы, каждой амбразуры – тысяча сверкающих глаз, десять тысяч всевидящих глаз, быстро помаргивающих при виде неподвижных объектов – обнаруженных, оцененных и сброшенных со счета, – и других объектов, потенциально полезных, поскольку их, тоже неподвижных, можно было заставить двигаться. Глаза видели все, да, видели, воспринимали и обрабатывали со скоростью, которая нормальный разум ошеломила бы – поскольку это было нечто иное, чужеродное, почти безупречное своим особым образом, по своим особым правилам, по тем силам, что оно способно собрать воедино, накопить и, когда настанет время, обрушить на ничего не подозревающий мир.