Акман доиграл концовку. Ирна, внимательно слушавшая, вздохнула и сказала.

— Что-то ты странно… непонятная какая-то философия. Разве жизнь — не борьба?

— Смотря в каком смысле, — буркнул Акман.

— Мне кажется, я понимаю, — сказал Геррин. Я опустил глаза.

— Самое бессмысленное, — заметил Геррин, — это просить поэта объяснить его стихи. Он уже все в них сказал! Если ты не понял — это твои проблемы.

— Золотые слова, — подтвердил Акман. Ирна коснулась его рукава.

— А теперь давай-ка сыграй нашу любимую…

И они запели хором все втроем, три старика, подсевшими, но еще красивыми голосами. Я слышал эту песню — древняя совсем, кажется, еще Эдолийская. Но не знал слов.

Интересно, что было связано у них с этой музыкой? Я вглядывался в глаза Ирны… Геррина… пилота. Многое связано. Мне никогда этого не узнать, даже если расскажут — просто не понять. Каждый проживает свою жизнь. И я никому не могу рассказать о том, что было со мной.

Наверное, так и должно быть. Но кажется, что все равно есть кто-то, кто знает обо мне все. Знает, и помнит… и, наверное, любит меня. Пусть я и не встречу этого кого-то — просто знать, что он есть…

Это слишком глубоко, чтобы можно было об этом сказать словами.

Вскоре позвонили из лаборатории, и Геррин с Ирной вступили в какую-то малопонятную и ожесточенную дискуссию. Акман сказал «Пойду, посмотрю, как там у вас в саду». Я, подумав, двинулся за ним.

Мы подошли к фонтану. Пилот с неясной нежностью рассматривал и поглаживал растения — твердые темно-зеленые листья аскара, нежнейшие лепестки тимской розы, вьющееся кружево традесканции…

— Рассадили они кусты-то, — сказал он себе под нос, — ну и правильно… А что-то хибис в этом году не цветет, что ли?

Услышав мои шаги, Акман обернулся.

— А, Ландзо… Ну и как ты летаешь?

— Хорошо, — я пожал плечами.

— Нравится? Не женился еще?

— Нет пока.