— У меня нож! — крикнул он в пустоту. — Слышите: длинный и острый нож! И только попробуйте, твари, сунуться! Я вам устрою контакт разумов, слышите! Полный и летальный контакт!

Дальше он помнил плохо. Сознание отключилось, руки сами знали, что делать. Он принес и поставил рядом с кроватью сразу трех лампулиток, притащил воду, вскипятил на горелке, и потом принялся за дело. И выполнил все как следует — как учили в Космическом институте. Профессор Пекур была бы им довольна. По крайней мере, когда он пришел в себя, Эмма была перебинтована, на полу лежал моток ниток, в тазике плавала иголка.

— Выходи, я тебе просвищу серенаду!.. — раздалось вдруг снаружи. — Кто еще серенаду тебе просвистит!..

Все это сопровождалось нарочито небрежными, разухабистыми аккордами — и Павлыш заулыбался, как дурак.

— Эмма Николавна, учтите, я тащил гитару через поле, холмы и густой лес только и исключительно ради вашего…

Домрачеев осекся, а кто-то — кажется, академик, — тихо произнес:

— Да это кровь, Миша. И пролилась не так давно, я думаю, с час-полтора назад.

Застучали по ступеням башмаки, снизу, из зала, донеслось придушенное: «Где же?!» — а потом в комнату ворвался Домрачеев. Гитару он держал за гриф и, кажется, готов был разбить ее о чью-нибудь голову.

— Тише, — медленно сказал Павлыш. — Она пока не пришла в себя, но… все хорошо. Теперь осталось найти тех, кто это сделал. Что вы там? Добрались без проблем?

— Ножницы забыли, — сообщил академик Окунь. — Мы, собственно, пока вдвоем, решили проверить, не случилось ли с вами чего. Урванцы остались в Отеле, и я теперь боюсь, как бы… хм… Дайте-ка я погляжу, что с ней. Перебинтовали вы профессионально. Упала? О, сам вижу, что нет. Резаные раны, да? Иглу прокаливали?

Павлыш вкратце пересказал все, что случилось.

— Значит, детеныши? — Домрачеев зашагал по комнате. Взгляд у него был бешеный. — Детеныши, Слава? Об этом нас предупреждал Отец?

— В том-то и дело, — покачал головой Павлыш. — Слишком глубокие раны. А у гекк-ависов мелкие зубы и совсем никчемушные когти. И потом, неужели Эмма не отбилась бы от детенышей? Да даже и от взрослых, даже в ее состоянии…

— Тогда кто?!

— Я тут прикинул… Может, это призраки, а, Федор Мелентьевич?

— Слава… хм… а вам не кажется, что они для этого не достаточно… э-э-э… телесны?

— Мне кажется, мы ни черта о них не знаем. Мы ни разу не видели ни одного вблизи. Ни разу не касались… Как мы можем судить об их «телесности»? Мы назвали их призраками, но это… это всего лишь слово. Раньше я думал, они — это те, кто не прошел испытание и застрял здесь навеки. Но это же мистика какая-то, да?