— Это потому…
Но на нее зашикали: Растяпа уже ретировался со сцены, и сейчас петь начал Изгибатель. Его песня была более продуманной и размеренной, в ней преобладал расчет, а не импровизация, — однако она пленяла воображение не меньше, чем предыдущая.
Когда он закончил, четыре из семи жен стали кивать и кудахтать.
— Не толковище, — хмыкнул Борис. — Учи вас и учи, молодежь! Токовище, Эдгар.
— Но как, — громким шепотом спросил академик, — все это связано с нами? С Эммой Николаевной?
— Может, они становятся более агрессивными во время брачного периода?
— Ерунда какая-то! Я же общался с ними после нападения на Эмму, и никто на меня не набросился; просто были слегка рассеянны…
— Федор Мелентьевич!
— Погодите, Слава! Я пытаюсь понять, почему они так себя вели…
— Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши
Изгибатель так и не начал петь — он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы — и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.
Почему-то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.
— Постойте, — шептал академик Окунь. — Мы ведь не животные какие-нибудь — мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык — так зачем же сейчас…
Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.
«Разумные, — подумал Павлыш. — Цивилизованные. Не животные».
И тогда его осенило.
— Миша, иди на сцену!
— Что?
— На сцену — и спой что-нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! — Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: — А вообще, пожалуй, начинай-ка прямо сейчас.