После кончины матушки семь лет назад последняя формальная привязь, вынужденное общение с людьми из-за родства, оборвалась. Может быть, именно из-за окончательности этот обрыв стал самым болезненным.

Мистер Хинч отправился в Лондон, в потемнелый кирпичный домик своего детства на Брик-лейн, чтобы похоронить мать и вступить в права владения как единственный наследник.

Не очень-то привязанный к всегда, сколько он себя помнил, довольно отстранённой матери, взрослый мистер Хинч с седыми прядями в шевелюре и не думал убиваться: всё должно быть сделано достойно – вот и всё.

После похорон он проработал необходимые действия со своим стряпчим, узнал, нет ли каких-то специальных указаний миссис Хинч в завещании, которые могли бы потребовать от него тех или иных дополнительных усилий, – нет, не требуется, нет, специальных указаний не имеется, – и поручил выставлять домик на продажу, как и антикварные залежи покойных родителей после того, как он заберёт некоторые предметы по своему выбору.

После кончины мужа миссис Хинч деятельно вдовела около десяти лет. Доминик время от времени получал от неё лаконичные открытки – рекордсменом стала, например, фотография Рима с маркой и восклицательным знаком. Она не оставила торговли антиквариатом, правда, сузив область своих интересов до архивных фотографий времён Первой мировой войны и почти полностью распродав собрание мужа.

Мистер Хинч, в Париже закрывший магазин, чтобы не нанимать временных безруких «флористов», торопился сделать всё, что положено, поскорее, и, прошвырнувшись по Спиталфилдз-маркет субботним утром, с удовольствием отметил про себя, что англичане ничуть не изменились. Самодостаточны, сдержанны, не таращатся на его вызывающе прекрасный наряд: сюртук в «пепиту», брюки-гольф с отлично пригнанными манжетами и двумя пуговками и яркие, с брусничными и бутылочного стекла ромбиками, гамашами. И не фотографируют – уж тем более!

Совершив сей антропологический променад и купив у пакистанцев на выходе свежайших ягод и фруктов, более он уже не отвлекался, собирая для отправки в Париж то, что хотел бы оставить в личном владении на память о родителях, – вкусы и представления о красоте у них, увы или ура, отличались.

Первым делом он, разумеется, собрал в отдельный деревянный сундук папенькины горгоньи головы – предмет его жесточайших детских тревог и страхов, ещё бы: в воображении маленького Хинча они были головами гидры – прародительницы всесильной Объятельницы…

«Как странно устроен человек, – весело думал мистер Хинч, поочередно бросая в рот ягодки то красной, то чёрной смородины и поглядывая на гипсовых, бронзовых и хрустальных змей, выглядывавших из разных углов сундука. – Мог ли я когда-либо подумать, что из всех богатств отцовского собрания захочу забрать некоторые книги, альбомы, дилерские каталоги да вот эти, вполне себе уродливые, артефакты? Удивительно».