Марин с грустью смотрела на тётю Аню, за день преобразившуюся в полупрозрачную бесплотную стрекозу. Она где-то читала, что старые стрекозы прилетают умирать на серебряные поверхности: тёплые на солнце серые лодки и мостки, на трубы водостоков и прямоугольники листового покрытия крыш, на речную воду в медленных местах, где в ней глянцево отражается небо. Они садятся, расслабляют истрёпанные пожизненной необходимостью строгой координации асинхронных движений две пары крыльев, и так теперь и сидят, опустив плечи, пока самый тихий, несильный порыв ветерка не унесёт их невесомые тела.

Тётя Аня почти всё время держала руку на рукоятке трости Антуана, улыбаясь своей неизвестно в чём виноватой улыбкой. Без высокой укладки, с короткими кудряшками направо над высоким лбом она стала чем-то походить на андрогинного седого ребёнка, и эти горестные брови уголками вверх… Или на фотопортрет Эдгара Алана По, сделанный как будто бы в тот самый момент, когда он впервые услышал «Never More».

Мадам Виго внимательно смотрела, как над чайной чашкой поднимается душистый пар с запахом цветущего в ночном саду жасмина.

– О если бы я была проще, открытее! Увереннее. Я бы сейчас просто выла и плакала, потому что, даже не существующая, Карусель открыла во мне мои собственные бездны. Я бы выла и плакала о том, что ничего нельзя изменить. И не только в прошлом: почти ничего уже нельзя изменить в настоящем, в будущем. Начало сегодняшнего будущего закладывалось много десятилетий назад, о мы, наивные малюсенькие люди! Я бы выла и плакала о том, что ничего, ничего не проходит бесследно, и всё, всё, что случалось с человеком, остаётся с ним навсегда. Я бы не сидела тут за столом, с ножом и вилкой, и не пила бы будто бы спокойно вино, а как позавчера горевший в свой рост человек – а я видела, видела этот факел в темноте сквозь деревья, просто не знала, что это! – тоже горела бы… Такой же огонь испепеляет меня сейчас изнутри. И будь я проще и открытее, я бы как факир дышала бы клубами огня своей печали. Горя. Опаляла бы всё вокруг… Листья бы сворачивались как рукописи на деревьях… и перья птиц. О Лью. Страсть, трагедия или радость, печаль или счастье остались человеку только в поэзии или прошлом. И всё: выхолощенные люди, удивительно, что ещё у кого-то получается производить детей не в пробирке. Что бы ни случилось, главное, никого не раздражать, никому не помешать, продолжать жить свою функцию. Говорить вежливо и спокойно – и лишь то, что хотят от тебя услышать…

И она сказала вслух:

– Как бы там ни было, вы же понимаете, Даниэль, как я рада с вами познакомиться.