Ещё я боксёр.
Он делает выпады, быстро очень. От неожиданности я едва не врезаюсь таблом в чёрный фонарный столб, но с пьяной грацией в последний момент обтекаю его.
– Аа ты что! – восхищаюсь я деланно.
Аа ты что!
восхищаюсь я деланно.
– Аа, четырнадцатый год дерусь, приходи за меня поболеть. – Он всё время улыбается, губы растянуты в длинную улыбку. Он в кожаной лётной куртке.
Аа, четырнадцатый год дерусь, приходи за меня поболеть.
Он всё время улыбается, губы растянуты в длинную улыбку. Он в кожаной лётной куртке.
Бармен, боксёр… Бред какой, совсем я уже. Но он снова обнимает меня за плечи, а я его за талию. И да: под моей ладонью худое мускулистое тело. Мы доходим до площади, и он тянет меня влево:
Бармен, боксёр… Бред какой, совсем я уже. Но он снова обнимает меня за плечи, а я его за талию. И да: под моей ладонью худое мускулистое тело. Мы доходим до площади, и он тянет меня влево:
– Вот – видишь? Я тут работаю. Пошли пить кофе.
Вот – видишь? Я тут работаю. Пошли пить кофе.
Мы стоим перед замершими на светофоре рядами автомобилей, у чёрно-белых полос перехода, в луже красного света. Уже очень поздно, дело к трём.
Мы стоим перед замершими на светофоре рядами автомобилей, у чёрно-белых полос перехода, в луже красного света. Уже очень поздно, дело к трём.
– Нет, не сегодня, сегодня не могу просто. – Мне направо, и он идёт немного проводить меня.
Нет, не сегодня, сегодня не могу просто.
Мне направо, и он идёт немного проводить меня.
– Приходи завтра? Анём?
Приходи завтра? Анём?
– Приду! – вру я, и у следующих замерших перед переходом на мою сторону машин, крошечных, как спичечные коробки в перспективе огромного собора, мы обнимаемся, всем телом прижимаясь друг к другу, и это совершенно прекрасно.