Скалы и камни постепенно уменьшаются в размерах.

Я иду дальше.

Сейчас ночь. Мне не уснуть.

Звезды тут великолепны, но это слабое утешение. Мы все еще на склоне; сегодня мы прошли шестнадцать с лишним километров. Я надеюсь, что завтра мы выйдем к бровке или по меньшей мере ландшафт поменяется. Сегодня во время ходьбы у меня несколько раз возникало ощущение, что, невзирая на все мои усилия, мы не двигаемся с места. Все вокруг такое ровное.

Черт бы подрал мое человеческое происхождение. Бок и живот сильно болят. Ноги ведут себя получше, чем я ожидал, но поврежденные места мучительно ноют. Голова тоже болит. В обычной ситуации скафандр накачал бы меня болеутоляющими, релаксантами или снотворным, а еще всякими средствами для укрепления мускулов и восстановления тела. Мое тело неспособно сделать это само, в отличие от тел большинства людей, а потому я целиком отдан на милость скафандра.

Он говорит, что его система регенерации держится. Мне не нравится об этом говорить, но жидкая размазня, которой он меня пичкает, отвратительна на вкус. Скафандр говорит, что он все еще пытается определить место утечки. Но пока ничего не получается.

Теперь руки и ноги у меня внутри. Я этому рад, потому что могу почесаться. Скафандр ложится, раскинув руки в стороны и закрепив их, открывая мне доступ к туловищу: ноги его образуют одно пространство, а грудь раздута, чтобы у меня было больше места. Тем временем двуокись углерода снаружи замерзает, и звезды светятся немигающим блеском.

Я чешусь и чешусь. А этого более продвинутые представители рода человеческого тоже не стали бы делать. Я не могу прогнать этот зуд усилием воли. Здесь не очень удобно. Обычно тут всегда тепло, уютно и приятно, и все химические капризы заключенного в скафандр тела ублажаются – этакое маленькое чрево, где можно свернуться калачиком и уснуть. Внутренняя подкладка не может больше изменять форму, как она делала это прежде, а потому остается жесткой и какой-то потной – даже по запаху. Воняет нечистотами. Я чешу бок и поворачиваюсь.

Звезды. Смотрю на них сквозь поцарапанное стекло шлема, играю с ними в гляделки, пытаясь не моргать, как они.

Я снова завожу руку в рукав скафандра и раскрепляю его, тянусь к карману на подгоревшей, почерневшей груди костюма, вытаскивая мою древнюю фотокамеру.

– Что ты делаешь?

– Хочу снять фотографию. Включи какую-нибудь музыку. Что хочешь.

– Хорошо.

Скафандр играет мне музыку моей юности, а я нацеливаю камеру на звезды. Затем просовываю камеру внутрь через нагрудный шлюз. Камера такая холодная – от моего дыхания она покрывается туманом. Видоискатель разворачивается наполовину, потом его заклинивает. Я отковыриваю его ногтями, но он остается неподвижен. Все остальное в камере работает; мои снимки звездного неба великолепны, и, переключаясь на более старые альбомы, я вижу, что фотографии в них тоже яркие и четкие. Я рассматриваю снимки моего дома и друзей на орбиталище, и мной овладевает (под старую ностальгическую музыку) смешанное чувство радости и печали. Взор мой затуманивается.