Я помню, как бродила по городу днями и вечерами, видела здания, на стенах которых оставались щербины от пуль, хотя война кончилась тридцать два года назад. Освещенные, полные людей и в остальном совершенно обычные офисные здания имели такой вид, будто их отпескоструили песчинками размером с теннисный мяч каждая; полицейские участки, жилые дома, церкви, ограды парков, сами тротуары несли на себе все те же стигматы древнего насилия, отметину металла на камне.

Я могла читать эти стены; реконструировать по обломкам события того дня, или вечера, или часа, или всего нескольких минут. Здесь прошлась автоматная очередь, оставила щербины легкая артиллерия, словно камень был проеден кислотой, а более тяжелые орудия оставили следы, похожие на след альпенштока во льду; здесь отметины от мин и кинетического оружия (дыры заделаны кирпичом) – многочисленные кратеры рваных дыр на камне; здесь взорвалась граната, повсюду следы осколков, неглубокие ямки в тротуаре, железный град, прошедший по стене (впрочем, иногда попадался нетронутый с одной стороны камень, словно тень шрапнели, – вероятно, тут лежал солдат, за миг до смерти запечатлевший свой образ на камне города).

В одном месте (на арке железнодорожного моста) все отметины имели сильный наклон: они высекли полосу с одной стороны, избороздили мостовую, потом отрикошетили на другую сторону арки. Я замерла в недоумении, а потом поняла, что три десятилетия назад здесь присел какой-то красноармеец, вызвав на себя огонь из здания по другую сторону улицы… Я повернулась и даже увидела, из какого окна…

Я проехала по западной части разделенного метро из одного конца Западного Берлина в другой – со станции «Халлешес-Тор» до «Тегеля». На Фридрихштрассе можно было выйти из поезда и пройти в Восточный Берлин, но другие станции, находящиеся в восточном секторе, были закрыты; охранники с автоматами стояли, провожая взглядами поезд, мчащийся по пустынным станциям; эту киношную сцену освещал призрачно-синий свет, и в кильватере промчавшегося поезда метались древние бумажки, а отошедшие уголки старых постеров, все еще приклеенных к стенам, трепыхались в воздушном потоке. Мне пришлось проделать это путешествие дважды – я хотела убедиться, что не выдумала все это; у других пассажиров был скучающий и зомбированный вид, как это полагается пассажирам метро.

Временами в самом городе было что-то от этой пугающей призрачной пустоты. Хотя Западный Берлин был надежно закрыт, он оставался большим, тут было множество парков, деревьев и озер (больше, чем в большинстве городов), и это вкупе с тем фактом, что город ежегодно покидали десятки тысяч человек (несмотря на все субсидии и налоговые послабления, которыми их убеждали остаться), означало, что капиталистическая активность была здесь такого же высокого уровня, который моментально чувствовался в Лондоне и давал знать о себе в Париже. Однако интенсивность ее была значительно ниже; здесь просто не было того давления, что заставляет строить и перестраивать. А потому город был полон незаселенных зданий и широких пустырей; места прежних бомбежек, руины смотрели пустыми глазницами окон из-под рухнувших крыш, словно громадные брошенные корабли, плывущие по воле течений в саргассовых морях. Рядом с элегантной Курфюрстендамм это узаконенное разрушение и заброшенность становились таким же произведением искусства, как и причудливо побитая колокольня мемориальной церкви кайзера Вильгельма, торчащая на одном из концов К-дамм, словно беседка в конце аллейки.