Меня и рожать-то не собирались. Не облагаемая налогом квота для нашей семьи была трое детей, а тут появился такой роскошный подарочек, состоявший из моего брата Пэта и меня. Мы были огромным сюрпризом для всех, а особенно – для моих родителей, моих трех сестер и налоговых инспекторов. Не помню, было ли это сюрпризом и для меня, но самые первые воспоминания связаны у меня со смутным ощущением, что меня тут не очень-то ждали, хотя, если по правде, папа, мама, Фейт, Хоуп и Чарити[15] относились к нам хорошо.

Вполне возможно, папа не лучшим образом повел себя в сложившихся чрезвычайных обстоятельствах. Многие семьи получали дополнительную квоту или договорившись с какой-нибудь другой семьей, или как там еще, особенно в тех случаях, когда не облагаемый налогами лимит был исчерпан сплошными мальчиками или сплошными девочками. Но папа был упрям. Он считал этот закон неконституционным, несправедливым, дискриминационным, противным общественной морали, а также воле Божьей. Он перечислял великих людей, бывших младшими детьми в многодетных семьях, начиная с Бенджамена Франклина и кончая первым губернатором Плутона, а затем требовал ответить ему на простой вопрос: где было бы человечество сейчас, если бы не они? – после чего маме приходилось его успокаивать.

Возможно, папа был прав, ведь, помимо своей профессии микромеханика, он разбирался во всем на свете, особенно в истории. Он хотел назвать нас в честь двух героев американской истории, а мама – в честь своих любимых художников. Вот таким-то образом я и оказался Томасом Пейном[16] Леонардо да Винчи Бартлеттом, а мой братец – Патриком Генри[17] Микеланджело Бартлеттом. Папа звал нас Томом и Пэтом, мама – Лео и Майклом, а сестрицы – Бестолковым-один и Бестолковым-два. Как самый упрямый, победил папа.

А упрямства в папе хватало. Он мог бы заплатить ежегодный подушный налог за нас, сверхкомплектных, подать заявку на квартиру для семерых и смириться с неизбежным. Потом он мог бы попросить о пересмотре лимита. Вместо всего этого он каждый год требовал освобождения нас, близнецов, от налога, что каждый раз кончалось одинаково – он платил наш подушный налог чеком со штампом «ОПЛАЧЕНО БЕЗ СОГЛАСИЯ», а мы всемером продолжали жить в квартире на пятерых. Когда мы с Пэтом были маленькими, мы спали в самодельных колыбелях в ванной, доставляя всем неудобства. Когда мы подросли, мы спали на кушетке в гостиной, что опять же было неудобно для всех, особенно для наших сестриц, считавших, что это ограничивает их социальную жизнь.

Папа мог разрешить все эти проблемы, подав заявление на эмиграцию нашей семьи на Марс, Венеру или спутники Юпитера; время от времени он поднимал этот вопрос. Однако вопрос этот был тем единственным, что вызывало в маме упрямство даже большее, чем у него. Не знаю уж, что именно так пугало ее в Большом туре. Она просто плотно сжимала губы и не отвечала ни слова. Папа говорил, что при эмиграции предпочтение оказывают как раз большим семьям и что подушный налог как раз и предназначен для субсидирования внеземных колоний и почему бы нам не извлечь выгоду из тех денег, что у нас заграбастали? Не говоря уж о том, что дети смогут расти на свободе, а не в этой давке, где за спиной у каждого работника стоит бюрократ, который только и мечтает изобрести еще какие-нибудь правила и ограничения. Ну почему, ответь мне, почему?