- Но Велия - этрусское имя! - воскликнул Чиров. - Как вы это объясните?

- Никак. Я догадывался об этом. Объяснить же этого не могу.

- Ладно. Займемся табличками...

Чирова сразило ее имя. По улыбке его можно было догадаться, что он думает обо мне как специалисте. Сам же факт розыгрыша, на который я поддался, его заинтересовал.

Чиров глубоко задумался. Медленно водя указательным пальцем по переносице, он что-то бормотал или даже напевал. Мне казалось, что он впал в оцепенение: так вдруг застыло его лицо. Его густые, светлые, седеющие волосы упали на лоб, закрыли карие глаза, он отвел их пятерней и держал ее на затылке, чтобы они не мешали ему изучать таблички. Другой рукой он легонько водил по столу, словно что-то искал, задел свою прокуренную трубку с двойным серебряным пояском и уронил ее на пол. Я поднял ее. Последовала неожиданность, к которой я должен был быть готов. Он заявил:

- Оставьте это мне. Если завтра утром я решу, что вы меня мистифицировали, то верну их вам вместе с моим расположением. Если нет задержу на неопределенный срок. Идет?

- По рукам, - сказал я почти весело. - Поклон вашей дочери.

- Нет, - возразил Чиров. - Сегодня у меня день рождения. Останьтесь.

- Да? - воскликнул я. - Вы держали от меня втайне этот день!

- Так и должно было быть. Об этом знали несколько человек, и вы их увидите. Что касается подарков, то я ненавижу этот обычай. Ведь они обязывают, не так ли?

- Как вам угодно. Прошу вас, Николай Николаевич, об одном: никому не рассказывать о табличках. На всякий случай, понимаете?

- Не понимаю, но согласен.

- Это важно, - пробормотал я и прикусил язык: дверь кабинета распахнулась, на пороге стояла рослая девица.

Пожалуй, именно она могла бы олицетворять для меня существо из другого мира, если бы я не знал наверняка, что это дочь профессора Чирова, похожая к тому же на его покойную супругу. О Валерии нельзя сказать двумя словами так, чтобы сложился образ. Художник, вероятно, начал бы с деталей, с мелочей, а уж целое потом получилось бы само собой. Она носила этой зимой унты, расшитые узорами, украшенные мелким бисером, ленточками, медными колечками-кюнгэсэ. Шуба у нее беличья, тоже северная, длинная, просторная, которая вместе с меховой шапкой делала ее похожей на белую медведицу. Дома складывалось иное впечатление. Ноги ее под темно-серым нейлоном оттенка старинного серебра напоминали о высоких этрусских вазах. (Секрет темной этрусской керамики, как я хорошо знал, не разгадан до сих пор.) Вообще все в ее одежде напоминало об иных временах и нравах. Только раз я видел волны платиновых волос, укрывших ее до пояса. Чаще ее украшал конский хвост и даже пучок. Продолговатые темно-карие глаза прибавляли ей несколько лет, несмотря на детский почти овал лица.