Глаза у Камиллы сверкнули.

– Идем! – воскликнула она. – Идем же!

– О чем вы, Макфи? – спросил Димбл.

– О битве! – вскричала Камилла.

– Один сержант говорил, – вспомнил Макфи, – «Ух, хорошо, когда ему голову проломишь!»

– Господи, какая гадость! – сказала матушка Димбл.

– Это, конечно, жутковато, – заметила Камилла. – Но… ах, вскочить бы сейчас на коня!..

– Не понимаю, – сказал Димбл. – Я не храбр. Но, знаете ли, мне показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти…

– Да, нас ведь могут убить, – ответила Джейн.

– Когда мы вместе, – сказала миссис Димбл, – было бы… нет, я совсем не герой… но все же это хорошая смерть.

И каждый, взглянув на другого, подумал: «С ним не страшно умереть».

Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя Пречистой над тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он слышал, как лязгают мечи о древо щитов, как воют люди, свищут стрелы. Видел он и вечер, костры на холме, отражения звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем небе. Бодрый холод морским ветром ворвался к ним, и оба они ощутили неукоснительный ритм мироздания, смену зимы и лета, танец атомов, повиновение серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они стояли весело, трезвенно и бодро, не ведая ни страхов, ни забот, и жизнь обрела для них торжественную легкость победного шествия. Как человек, коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры, которого звали на Земле Марсом, Аресом, Тором, и приветствовал своих гостей на небесном языке.

Мерлину он сказал, что именно теперь нужно держаться, ибо первые трое – ближе к человеку, что-то соответствует в них мужскому и женскому началу, их понять нам легче, а в тех, кто сейчас придет, тоже есть что-то, соответствующее роду – но не такому, какой ведом на Земле. К тому ж они сильнее, старше и миров их не коснулось благое унижение органической жизни.

«Пошевелите поленья, Деннистон», – попросил Макфи. «Похолодало», – сказал Димбл, и все подумали о жухлой траве, о мерзнущих птицах, о темной чаще. Потом – о темноте ночи, потом – о беззвездной бездне вселенской пустоты, в которую канет всякая жизнь. Куда уходят годы? Может ли Сам Господь вернуть их? Печаль сгущалась. Сгущалось и сомнение – нужно ли вообще что-нибудь понимать?

Сатурн, называемый в небесах Лургой, стоял в синей комнате. Перед его свинцово-тяжкой древностью сами боги ощущали себя слишком молодыми. Он был стар и могуч, словно гора. Рэнсому и Мерлину стало очень холодно, и сила Лурги вливалась в них невыразимой печалью. Внизу, на кухне, никто не мог потом вспомнить, как же это было: вдруг закипел чайник и запенился пунш. Кто-то попросил Артура что-нибудь сыграть. Стулья сдвинули к стенам, начался танец. Никто не вспомнил потом, что же они танцевали. Они мерно хлопали в ладоши, кланялись, били об пол ногой, высоко подпрыгивали. Ни один из них не чувствовал себя смешным. Всем казалось, что кухня стала королевским дворцом, а танец величав и прекрасен, как торжественная церемония.