– Технически возможно, чтобы кто-то добавил на белковые чипы воспоминания о вещах, которые с Лукасинью не происходили?

– Технически – да. А почему ты спрашиваешь?

– Ладно… – говорит Луна и пересказывает доктору историю о том, как Лукасинью беседовал с матерью – чего не было, жил во Дворце Вечного света – чего тоже не было, – и вообще о том, как хорошо ему было с Сунями, тетушками, дядюшками, кузенами и кузинами, с которыми он не был знаком. Лицо доктора Гебреселасси мрачнеет. Потом Луна сообщает, что она исследовательница, знает все потайные туннели, коридоры и тропы Кориолиса, и это знание она использовала, чтобы шпионить за Амалией Сунь, проследить за ее странным длинным маршрутом через кампус до цеха белковых чипов.

Тут доктор Гебреселасси поднимает руку.

– Погоди минутку, Луна.

Дверь открывается. В кабинет входит Дакота Каур Маккензи.

– Итак, Луна, – говорит доктор Гебреселасси. – Я хочу, чтобы ты рассказала Дакоте все, о чем говорила мне.

Леди Сунь вертит в руках маленький металлический цилиндр. Он размером с большой палец, тяжелый, холодный и слегка жирный на ощупь. Ее пальцы чувствуют мельчайшие знаки, выгравированные на металле.

– Что это такое? – спрашивает она. Ее потревожили, нарушили одиночество и размышления, которым она предавалась в своих апартаментах. Она на взводе и не склонна к любезностям.

– Кредит-нота [39] из Университета Невидимой стороны. Доставлено БАЛТРАНом лично мне, – говорит Аманда Сунь.

Леди Сунь подносит цилиндр к глазам, пытаясь рассмотреть гравировку.

– Такие мелкие буквы, – неодобрительно бормочет она. – Что еще за нота?

– От Университета Невидимой стороны, факультета биокибернетики, школы нейротехнологий на счет «Тайяна»: углерод – пятьдесят одна тысяча двести целых восемьдесят восемь сотых грамма; кислород – шестнадцать тысяч сто двенадцать целых шестьдесят пять сотых грамма… – говорит Аманда Сунь.

– Химические составляющие человеческого тела, – говорит леди Сунь, и холод металла проникает в нее. Она прижимает руку к груди. Ее собственную уловку, демонстрацию силы, обратили против нее.

– Да, – говорит Аманда Сунь. – Амалия Сунь.

* * *

Анелиза Маккензи помнит момент, когда поняла, что музыка – это демон. Она в двенадцатый раз отрепетировала двадцать третий гуше седьмого дастгяха [40], «Дастгях-е Махур», и увидела на струнах сетара кровь. Кончики ее пальцев стерлись до живого мяса о натянутую сталь. А она и не заметила.

Ей было четырнадцать, когда сетар испил ее крови.

Ей едва исполнилось тринадцать, когда он заставил полюбить себя. Она возвращалась в «Горнило» по Первой экваториальной вместе с мамами, после геодезической съемки в бороздах Копфа. Смотрела в окно. Переключала развлекательные каналы. И тут в ушах прозвучали переливы нот, похожие на расплавленное серебро, заставив ее встрепенуться. Струны, изливая металлически точные ноты, говорили с ней, с ней одной, ни с кем другим на этой круглой-прекруглой Луне, и звучали ясно, точно. Она понимала все, что они говорили: каждую эмоцию, которая ими пробуждалась, – восторг, покой, контроль, благоговение, страх, тайну. Все окуталось светом; все стало ясным.