– Если не возражаешь… ты не мог бы мне рассказать? На что это похоже.

Вагнер уходит в себя, словно погружаясь во тьму на несколько секунд.

– Это быстро, – говорит он. – Быстрее, чем можно себе представить. Я быстрый – точнее, другой я, но не такой, как ножи. Ножи опережают осознанные мысли. Одна ошибка, секундная потеря концентрации – и ты труп. В этом нет ничего чистого или почетного.

– Ты видел… результат?

– Смерть – вот и весь результат. Неизменный результат. Если обнажаются клинки – кто-то умирает. Я видел, как Карлиньос рассек ножом горло Хэдли Маккензи и плеснул его кровью в лицо его матери. Я видел, как он взял нож и стал кем-то, кого я не узнавал.

– Как же ваш закон такое допускает?

– Я много думал об этом. Я не юрист, но наш закон ничего не запрещает и разрешает что угодно, если существует договор. Если закон говорит, что нельзя сражаться до крови, чтобы уладить спор, – значит, стороны не смогут договориться, и такой закон ничтожен. Но, я думаю, в этом кроется более глубокий урок: закон допускает использовать насилие для разрешения споров, чтобы показать, что насилие никогда ничего не решает окончательно. Насилие возвращается снова и снова, год за годом, десятилетиями и веками – и забирает всё новые жизни.

Четыре кайпи выпито, и у Алексии нет желания браться за пятую. В баре полным-полно теней.

– Завтра мы посвятим этому целый день, – говорит Алексия, и Вагнер понимает подтекст.

– Верно.

– Один вопрос: где ты будешь сидеть?

– Робсон будет с Хайдером. Я – с тобой и Лукасом.

– Лукас попросил меня быть его секундантом. Я не понимаю, что это значит.

– Держать ножи, проверить, соответствует ли защитник судейским правилам. Позаботиться о том, чтобы заббалины забрали тело, если понадобится.

– Вот дерьмо…

– Судьи подскажут, что надо делать.

Алексия колеблется.

– Вагнер. Когда все закончится… что бы ни случилось… мы не могли бы, ну – ты понимаешь?

– Встретиться снова?

– Да.