Повернул Сотон голову и разглядел в разноцветном колыхании/что его верная спутница на боку лежит. Бросился поднимать, да поздно. Она ещё не остыла, но снег на боках уже не таял. Тут уж ханыга разрыдался в голос: такого друга потерял. Но слёзы слезами, а о себе думать всегда нужно. Достал из ножен клинок и принялся снимать светлую шкуру, пока та не примёрзла к быстро леденеющему мясу и не превратилась в ломкое корьё. Ах, псы Пулькэ из страны мрака, предвестники смерти!

Напророчили! Поднялась такая пурга, что нос из юрты высунуть страшно. Хорошо, что успел по тихой погоде порубить подругу верную на куски и сложить у входа. Она и после смерти своей его, Сотона, спасала. А брось он её неразделанной, так, пожалуй, и не разыскал бы теперь в круговерти и злых ледяных порывах пурги чёрной. Вечная тебе память, светлая верблюдица. У тебя и утешение есть, остался после тебя белый верблюжонок. Вырос уже, поди, на мундаргинских травах. И его Сотон пожалел, всех он нынче жалел, готовый покинуть срединный мир. Войдёт верблюжонок в пору мужественную, а пары себе не сыщет: нет в Тункинской котловине других верблюдиц. Жевал ханурик несолёное верблюжье мясо и поливал его редкими слезами.

За дровами юртаунец ходил, обернув вокруг брюха петлю арканную, а свободный конец привязавши к главному шесту юрты. Иначе потерялся бы в мешанине чёрного снега. Заблудился бы в двух шагах от жилья, не отыскав обратной дороги. А так валил нетолстую лесинку, нарубал кусками и, возвращаясь по верёвке, вбивал их в сугробы, ставя на попа. По тому частоколу и возвращался к стволу поваленному, оттащив охапку дров в жилище простуженное. Палил огонь и прислушивался, когда пурга кончится. Так и пережил напасть страшную.

За эти дни снегу намело выше крыши. Кое-как откопался путник, выбрался – так и хочется сказать, на свет белый! – в темень полярную и услышал звон бубенчика и голоса людские. Обрадовался несказанно, потому что не представлял себе, что делать станет, когда мясо верблюжье кончится. Охотиться в темноте он не умел, да и как охотиться? Юрту на себе не уволочёшь, а налегке бродить по лесу – так без жилья останешься: как его потом отыскать без света? По собственным следам? Но и их ещё пойди поищи, когда ночь кругом. И вдруг люди!

– Эге-гей! – закричал Сотон. – Люди! Тут я! Голоса стихли, зато звон колокольчика раздавался всё отчётливей, и вскоре среди деревьев путник разглядел ветвистые оленьи рога. За оленьими упряжками, всего их оказалось три, скользили низкие саночки. В саночках сидели закутанные в меха человечки. Упряжки притормозили у снежной ямы, ведущей в походную юрту, меховые седоки спрыгнули на наст и оказались крепкими розовощёкими парнями.