- Рассказывай, Егор!… Ты рассказывай!… Когда это случилось в шестой или седьмой раз, Антошин сказал:

- Сергей Авраамиевич, меня всю жизнь звали Юрой. Если вы мне верите, называйте меня Юрой.

- Рассказывай, Юра, - рассказывай! - промолвил Конопатый неожиданно громко и ясно, и тут Антошин, как ни старался держать себя в руках, не выдержал и разрыдался:

- Поверили!… Наконец-то вы мне поверили!…

- Дай мне твою руку, Юра! - тем же ясным голосом продолжал Конопатый и уже больше так и не выпускал ее из своей гооячей и влажной ладони.

V

V

Все чаще и чаще он впадал в забытье. Глаза его то мутнели, то снова становились ясными, живыми, пронзительными. Антошин смотрел в них с тоской и нежностью и никак не мог определить, видит ли его умирающий или нет.

- Дорогой мой друг, Юра, - вдруг очень четко проговорил Конопатый и снова впал в забытье.

Потом наступил момент, когда Антошину показалось, что Конопатый умер. В ужасе и горе застыл он на табуретке, не смея выдернуть руку из полупрозрачной зеленовато-желтой руки Конопатого.

Но Конопатый и на этот раз очнулся. Он что-то прошептал, но так тихо, что Антошину пришлось наклониться к самым его губам.

- Ты петь умеешь? - спросил Конопатый.

- Умею, - оторопел Антошин.

- Спой мне что-нибудь… Самое твое любимое, - прошелестел ему на ухо Конопатый. Это было форменное наитие!

- Хорошо, - сказал Антошин. - Я вам спою… Я вам спою одну из самых моих любимых песен… Про матроса Железняка…

- Про кого, говоришь?

- Про героя гражданской войны матроса Железняка. Он родился… то есть он еще только родится в будущем, в тысяча восемьсот девяносто пятом году, а погибнет в тысяча девятьсот девятнадцатом… Про него наш народ поет песню.

- Молодой какой! - прошептал Конопатый, жалея Железняка.

«Верит!… Верит! - ликовал в душе Антошин. - А услышит песню, окончательно убедится. Не могу же я, кроме всего прочего, еще и песни придумывать, и музыку к ним!»

Он откашлялся и вполголоса начал: