Со столь примитивной злобой он столкнулся впервые; она была еще хуже откровенного солипсизма Кокотты, ибо в Пыточницах непомерная жестокость не уравновешивалась разумом. Они жаждали ломать, крушить, подавлять; безоговорочное подчинение жертвы – вот на что их изначально нацелили. Они были упорны и неутомимы – в отличие от Улуара, который смертельно устал от их безжалостной тупости. Она настигала его даже во сне, ибо механическая жестокость окрашивала собою его сновидения. Это сильно подрывало его здоровье, но еще хуже ему пришлось, когда пробужденных Пыточниц впервые опробовали на живых заключенных, а его заставили присутствовать при этом. Улуар во всякое время ощущал усталость, упадок сил, подавленность и отчаяние. У него болела голова, слезились глаза, тошнота подступала к горлу; ему часто казалось, что он не выдержит еще одной ночи подневольного напряжения. Тем не менее он как-то держался. Этого требовал Уисс, а требования Уисса надлежало исполнять любой ценой.

Он почти забыл свет солнца и запах свежего воздуха. Впрочем, глотнуть последнего ему представился случай. Улуару дозволили на короткое время, ночью, под усиленным конвоем, покинуть подвалы «Гробницы». Ни о каком великодушии со стороны тюремщиков речи быть не могло – просто услуги Улуара понадобились в другом месте. Чувствительнице Кокотте, дабы пребывать в безмятежности, требовалось время от времени общение с другим разумом. Таким образом она давала знать служителям из плоти и крови о своих нуждах и пожеланиях. Для этого Улуар, понятно, подходил, как никто другой, – ведь он пробудил Кокотту. Улуару это было не по душе, но хотя бы давало возможность на два-три часа вырваться из подвала; да и в любом случае его согласия никто не спрашивал.

Народогвардейцам предстояло вывезти его ночью в закрытой карете. По такому случаю площадь Равенства очистили и выставили кордон из жандармов. Кокотта предпочитала общаться без свидетелей. Улуар – тоже, хотя его желания не имели значения.

Когда настал час и за ним пришли, Улуар с удивлением глядел, как с его рук и лодыжек сбивают оковы – он уже успел привыкнуть к ним.

Его торопливо извлекли из подвала, провели по многочисленным лестницам, вывели на воздух и затолкали в карету. Улуар еле держался на ногах; он был бледен, нездоров и совершенно сломлен. Его усадили между двумя ражими верзилами народогвардейцами, возница щелкнул кнутом, и карета со скрипом тронулась. Окна, разумеется, были закрыты. Внутри царил почти непроглядный мрак, но сквозь щели под шторками проникали сладкие струйки свежего воздуха, от которого щипало в носу. Улуар вспомнил о своем домике на болотах в родном Ворве. Последнее время он почти забыл Ворв, представлявшийся теперь бесконечно далеким, чудесным и утраченным сказочным уголком, память о котором лишь бередила душу. Но сейчас Улуар невольно подумал о Ворве, и на глаза у него навернулись жгучие слезы. Он порадовался, что в карете темно, – тюремщики не увидят его слез; хоть в этом повезло, они и без того его презирают.