Я отвечал расплывчато, стараясь перевести все в шутку, но он не унимался.

– Нет, правда, расскажи, Джеральд, – продолжал он. При этом он глядел на меня в упор, а я прятал глаза. – Сюда-то тебя чего принесло?

– Оставь его, Чарльз, – сказал кто-то, но другим однокашникам тоже было интересно, и, думаю, многие только радовались, что нашелся один бестактный и задал вопрос по существу. Нахал на пирушке – сущее благословение для не менее любопытных, но более воспитанных гостей.

И тут заговорил Уильям.

– Чарльз, – сказал он, – не будь занудой. Видишь же, человек не хочет говорить об этом. Ну и отстань от него, не срамись.

В наступившем молчании Уильям, казалось, был единственным, кто не испытал стыда.

– Кто бы говорил, – тихо произнес кто-то. – Сам тоже с подружкой куда-нибудь закатится, и ищи-свищи.

На что Уильям ответил:

– А разве это не мое право – закатываться с кем угодно и куда угодно?

И он улыбнулся. Многие засмеялись. Разговор потек своим чередом. Ледвит подошел ко мне и сказал:

– Прости меня, старина. Я болван.

Я, разумеется, ответил, что уже и думать об этом забыл.

Мы с Уильямом вышли на улицу вместе, сунув руки в карманы и нахохлившись от холода. Шли молча. Он даже не сказал: «Старине Ледвиту вечно неймется» – или еще что-нибудь в таком роде. Поравнявшись с домом, где я снимал комнату, мы остановились под фонарем, и Уильям заглянул мне прямо в глаза. Посмотрел, хлопнул меня по плечу и скрылся в тумане.

Химикаты химикатами, а останки все же начинали пованивать, и довольно противно. Полагаться на природу не приходилось – dermestes maculatus[27] отворотили бы от них свои носы. Кислота повредила бы кости. Вот почему в своей новой тайной лаборатории за оконным стеклом, закрашенным краской, и дверью, запертой на замок, Уильям прибег к единственному доступному ему способу.

Часами он кромсал посеревшую плоть, остригая ее с костей, и складывал обрезки в ведро с крышкой. Окунал носовой платок в разведенный водой одеколон и повязывал его себе вокруг рта и носа. Крупные кости он отделял при помощи ножа; но с мелкими – фалангами пальцев, косточками плюсны – это не выходило.

Сколько раз он жалел, что не нашел помещения с печью! Вскипятив самую большую лохань воды, какая только влезла на его плиту, он положил в нее голову. В комнате стало очень жарко. Даже человеку научного склада ума и редкого бесстрастия не очень-то приятно смотреть, как кувыркаются в кипятке глаза, то и дело всплывая на поверхность, и запоздало соображать, что надо было удалить их, чтобы не ловить на себе теперь их взгляды; а уж наблюдать, как ухмыляется оскаленным от жара ртом ворочающийся в кипятке череп – испытание и вовсе не для слабонервных.