Бабка-ворожея помогла вытравить нежеланное дитя. Дождались урочного срока, и Ясна исторгла то ли зло неизбывное, то ли счастье неизмеримое. Разберись теперь. Потом долго болела. Замуж больше не пошла, да и не звали. Целыми днями пропадала у бабки-ворожеи, от людей отгородилась, переживала – и до конца пережить не могла. Навсегда запомнила спокойные серые глаза, которые с одного лица будоражили ожиданием чего-то неведомого, а с другого лица студили неописуемым страхом. Душа пряталась от дурных воспоминаний поглубже – и спрятаться не могла – цепкая память мешала забыть пережитое. Холодные, спокойные глаза каждую ночь, в каждом сне…

– Бабка Ясна, тебе худо? Голосом Сивого только песни играть, а теми песнями девок привораживать. Вывел из накатившего прошлого, как путеводная нить. Холодные, синие глаза глядели участливо, будто в душу заглядывали. Участливо, да все равно холодно. И как только умудрился совместить несовместимое? Ясна помотала головой, прогоняя призраки минувшего, но холодные глаза остались перед нею. Не может быть! Не может! Думала, больше не случится увидеть подобный студеный взгляд, и вот на старости лет довелось. – Да ничего, жить буду, Сивый! – И то ладно. – В Торжище Великое зачем приехал? И куда теперь отправишься? Безрод лишь плечами пожал. За чем приехал, то и взял, а в какую сторону света теперь смотреть, – и сам не знает. Взял следующее поленце, утвердил на колоде, занес топор и, морщась, опустил. – И матери, стало быть, не знаешь? – Не знаю, – буркнул Безрод. – А лет тебе, Сивый, сколько? – Сколько есть, все мои! – Не просто любопытствую. Думку имею. – Мне твои думки неведомы. – Безрод, щурясь, глядел на бабку. – Кажется, знаю я твоего отца. Ровно гром средь ясного неба громыхнул. Безрод выронил топор, прянул на шаг назад. Сначала Стюжень, теперь вот Ясна. Оба далеко смотрят, глубоко глядят. Ворожцы – особые люди, дальше прочих видят, и странное дело, Безрод верил обоим. – Ну? – только и бросил, кося исподлобья. А Ясна глядела на седого парня, неровно стриженного, расписанного ножом по лицу, и лишь крепче сжимала губы. А надо ли это, Сивый? Станешь ли счастливее, когда узнаешь своего родителя? Нет, не станешь. Все равно не обнимешь, не скажешь: «Вот и я, отец!». – Ничего я тебе не скажу! – глухо обронила старуха и махнула на дровницу. – Да и ты не зевай. Вся поленница на тебе. Сегодня же наколешь! Безрод остался один на один с дровницей неколотых чурбаков. Босой на холодной земле, подмерзшей за ночь. И такой же холодный внутри.