На крыльце что-то загремело, откуда-то из сеней несговорчивый хозяин вытащил топор, едва не скорее Многолета подлетел к хлеву и встал перед воротцами, потрясая топором и маслянкой одновременно.

– Не дам! Ступай-ка отсюда, гостенек незваный! Зарублю!

– Отойди.

– Нет! Соседи, на помо…

Молниеносно бубенецкий недобиток рассек хозяина поперек груди, и тот с глухим стоном повалился прямо на маслянку, мало от того испытывая неудобств, – как упал, больше не шевелился.

Хлопнула дверь в избу, кто-то быстроногий слетел с крыльца, и лишь топот босых ног растаял в ночной темени.

– Напали! Отца убили! – Звонкий мальчишечий голос разогнал тишину, тревожный крик подхватили соседские собаки, и ночь перестала быть тихой и сонной. Многолет лишь губу пожевал с досады. Таиться больше нет смысла. Оглушительно свистнув, призвал остальных и распахнул хлевок.

– Лошадей добудем сейчас, седла потом, – пробормотал, выводя из стойла каурую.

– Началось! – мрачно бросил подбежавший Зимовик, мыском сапога переворачивая убитого на спину. Рубаха на нем тлела, и оглушительно воняло кровью и маслом.

– Вышел не ко времени. – Многолет, успокаивая лошадь, гладил ее по шее, но каурая все косила на сотника и топорщила тонкие чуткие ноздри. – Каяться поздно, кровь пролита. Берите лошадей и уходим.

Поднял с земли топор, бросил пробегавшему мимо Угрюмцу, крикнул остальным:

– В доме пошарьте, может, найдете что. Топоры, серпы…

– Не нравится мне это. – Зимовик ожесточенно сплюнул и, поигрывая ножом, унесся в предрассветную ночь.

В избе заголосила баба, а мгновением позже в дворовую пыль из полумрака вылетело безжизненное тело. Тело как тело, лишь одна несуразность резала глаз – голову хозяйке страшной силищей неестественно вывернуло назад, как у совы. Горностай, деловито пробуя пальцем лезвие топора, встал на пороге, перешагнул через труп и безмолвно унесся в темноту. Что-то жевал, а по усам и бороде, выбеленным то ли сметаной, то ли простоквашей, текло и капало.

Многолет привязал каурую к забору, поднялся на крыльцо и вошел в избу. Темнота по углам густая, плотная, но светоча не зажигал – сделался не нужен. Огляделся. Под стол брошен кувшин, всюду обломки, и белое молочное озерцо подтекало в щель между досками. Широкая лавка устлана овечьими шкурами, но разворошенную постель больше не примнут хозяйские тела. На стене висел пастуший кнут, из угла, настороженно сверкая зелеными глазищами, таращилась полосатая кошка.

– Испугалась, дура? – взял кошку, дунул в зеленые глаза. – На полу сметана пропадает, а ты и ухом не ведешь. Эх ты, гроза мышей!