Тишина повисла в травном доме, и двое угодили в ее паутину. И наконец он рискнул прервать тишину:
– Спасибо. Ты спасла меня…
– Нет, – сказала она.
Как всегда, он тонул в ее глазах, не понял, что она сказала, не заметил, как Питер с женой, переглянувшись, вышли.
– Я спасала себя. Потому что мы бы
Сон, решил он. Навь. Такого не бывает.
А раз сон, можно говорить что угодно.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Но…
– Не важно. – Она села рядом, взяла его за здоровую руку. – Ничто уже не важно. Кроме этого.
– Нет. Посмотри на меня теперь, ты не должна…
Она прервала его поцелуем, и боль исчезла, пропала. Боль боится девичьих губ. Но Макс захотел потрогать ее волосы, потрогать той рукой, которая осталась в общей могиле, и боль вернулась, ворвалась в душу, разорвала в клочки все мироздание. Он не понимал, что плачет.
– Мы не должны…
– Мы должны, поверь мне. Только это важно. Я люблю тебя. Я буду твоей рукой. Ловкой, сильной правой рукой.
– Ты…
– Молчи. – Кати обняла его. – Просто молчи.
Он замолчал, и снова в доме повисла тишина. Но эта тишина была другой – не мертвой, но в преддверии жизни.
Если сон, можно делать что угодно. Макс приподнялся, неловко обнимая ее одной рукой, притянул к себе, и их губы встретились.
Кати отвлеклась на мгновение, глянула в сторону двери, и бряканье упавшего засова раскололо тишину вдребезги…
Я был калекой