Он приказал мне встать, чтобы выслушать приговор.

Я попытался. Положив руки на решетку, я попробовал перенести вес тела на затекшие и опухшие ноги. Я встал, пошатнулся и рухнул на пол. Волна полного ненависти хохота приветствовала мою неудачу.

— Грязный трус упал в обморок! — закричал кто-то.

Голова у меня кружилась от боли и унижения, руки скребли по полу, но я был не в силах даже сесть.

Двое крепких охранников подошли ко мне и вздернули на ноги.

— У меня онемели ноги от кандалов! — крикнул я им.

Не думаю, чтобы кто-то различил мои слова за шумом в зале. Солдаты удерживали меня, пока офицер подтверждал, что военные власти Геттиса приняли требования ближайшей родственницы пострадавшей и что я получу тысячу плетей, после чего буду повешен. Как только он произнес эти слова, приговор обрел силу. Затем офицер пустился в долгие извинения от лица каваллы, принявшей в свои ряды человека вроде меня. Он назвал этот поступок неуместным актом доброты со стороны своего достойного предшественника.

Полагаю, они решили, что я охвачен ужасом перед предстоящим наказанием, когда я не смог сам выйти из зала суда. Солдаты, тащившие меня через зал, по улице и обратно в камеру, не слишком со мной церемонились. Спинк молча, с мрачным лицом шагал рядом. Воодушевленная толпа смыкалась вокруг нас, выкрикивая проклятия, и дорога показалась мне бесконечной. Мои закованные в кандалы щиколотки с лязгом волочились за мной, а пока меня тащили по лестнице в камеру, каждая ступенька отозвалась в них вспышкой боли. Наконец меня швырнули на пол. Сержант опустился рядом со мной на колени, чтобы снять кандалы. Я думал, что боль уже не может стать сильнее, но, когда он сорвал железо с моих раздувшихся щиколоток, я закричал.

— Пойдет тебе на пользу, — услышал я последние слова сержанта, а сознание мое потонуло в алой волне.

Когда я пришел в себя, оказалось, что я по-прежнему лежу на полу камеры. Я застонал и с трудом сел. Интересно, сколько прошло времени? Мне было трудно дотянуться до края брючин, чтобы задрать их и посмотреть, что стало с моими щиколотками. Кандалы повредили сухожилия. Кожа выше и ниже их отпечатков потемнела и опухла. Обе ступни отекли. Я попытался пошевелить ими и не смог. Мне с трудом удалось подтащить свое грузное тело к обломкам нар, среди которых валялось мое единственное одеяло, высвободить его и натянуть на плечи. Потом я прислонился спиной к стене. Я замерз и изголодался, ноги почти не слушались.

Завтра я умру.

Эта мысль пришла ко мне внезапно. Все мои жалкие тревоги из-за холода, жажды или боли уступили место цепенящему осознанию грядущей смерти. И все же я не мог сосредоточиться на ней. Все, о чем я мог думать, — это предшествующая ей мука, когда плеть обдерет кожу и плоть с моих костей. Перед поркой меня разденут. Так всегда делают, а потом человека за запястья привязывают к шесту, чтобы он не упал. Подробности того, что мне придется вынести, разъедали мой разум, словно кислота. Насмешки толпы. Как меня будут окатывать водой с уксусом, если я потеряю сознание. Меня ждет смерть негодяя, и я понял, что не смогу встретить ее с отвагой и достоинством. Я буду кричать Я упаду в обморок. Я обмочусь.