Вороной, словно чувствуя тревогу хозяина, шел бойкой рысью. Иногда срывался в галоп, пытаясь развеять печаль седока. Сигмон не обращал на него внимания, полностью доверившись четвероногому другу. Ворон — получивший свое имя в наследство от предыдущего скакуна Сигмона — оказался на диво крепок, вынослив и сообразителен. В нем не было тупого безразличия тягловых коняк, он жил полной жизнью, частенько демонстрировал свой дурной нрав, но, похоже, навсегда влюбился в того, кто однажды ночью вырвал его из размеренной жизни военного гарнизона и увлек за собой в ночь. Ла Тойя не раз уже удивлялся, как такой скакун очутился в армейских конюшнях, но потом решил, что невольно обокрал либо коменданта, либо еще какого-то высокого чина, который мог позволить себе купить такое сокровище. Но жалоба на самоуправство королевского гонца так и не поступила, и граф перестал терзаться по этому поводу. Он просто благодарил судьбу за такой подарок и старался не искушать ее, разыскивая настоящего хозяина скакуна. Тем более что у него и так было достаточно поводов для размышлений.

Конь уносил его в ночь, все дальше от столицы, где осталось его сердце. Сначала Сигмон честно пытался думать о поручении Де Грилла, но чем дольше он оставался наедине с собой, тем больше он думал только о себе. Ла Тойя знал секрет долгих путешествий — не следует гнать коня, пытаясь за ночь одолеть два дня пути. Нужно двигаться не быстро, но равномерно, незаметно для глаза глотая мили одну за другой. За день Сигмон отъехал от Рива достаточно далеко. И, как положено путнику, решил провести ночь в таверне, дав отдых еще не измученному, но все-таки уставшему скакуну.

Он честно заплатил за комнату и место на конюшне. Отведал острого супа и даже лег спать пораньше, когда солнце еще только садилось за горизонт. Ему даже удалось заснуть.

В полночь он проснулся.

Во сне он видел то же, что и наяву, — остроносое лицо северной девчонки с огромными глазами, в которых плескался восторг. Вэлланор, принцесса Борфеймов, преследовала его и днем, и ночью.

Сердце рвалось из груди. Хотелось кричать и крушить все, что подвернется под руку. Зверь рычал и рвался с привязи, словно враги окружали хозяина со всех сторон, грозя нанести смертельный удар. И тогда Сигмон испугался.

Он собрал вещи, вихрем скатился по лестнице, напугав дремавшую у камина хозяйку таверны, влетел в конюшню. Ворон встретил его тихим ржанием — словно всю ночь только и ждал, когда хозяин появится на пороге.

Оседлав скакуна, Ла Тойя умчался в темноту, надеясь, что стылая осень остудит жар, пылающий внутри, и успокоит зверя. Он боялся сам себя. Боялся того, что не сдержится, что внутренний поводок лопнет, и обезумевший королевский гонец и в самом деле начнет крушить все вокруг себя, пытаясь выплеснуть горечь и ярость, сжигавшие его изнутри, словно яд. В тавернах наверняка видали такое не раз — когда отчаяние мимохожего бродяги, выпившего лишку, выплескивается на тех, кто имел несчастье очутиться рядом. В тавернах буянов умели усмирять. Вот только… Вряд ли им удалось бы усмирить чудовище, сорвавшееся с привязи и обезумевшее от злости на самого себя и на весь мир. Поэтому граф Сигмон Ла Тойя почел за лучшее покинуть постоялый двор до того, как случится несчастье, и теперь черный конь уносил его в ночь, пряча в темноте осеннего леса. А Сигмон, прикрыв глаза, грезил наяву.