Не думал я, что придется мне идти этим путем, и что так больно делать каждый шаг там, где ты этого шага не сделал, и так больно от огня мне было только однажды, тогда, когда ты не пришел, и что же это сейчас со мною, ведь это мой огонь, но как дышать этим жаром, и от него не укрыться, как долго, долго, огонь настоящий, и я — настоящий, и мне не выжить, Аренджа, ты снова меня обрекаешь.

Огонь.

— Стой! — крикнул Эртхиа, и Тахин остановился. Пламя его вспыхнуло ярко, облепило его, как ткань на ветру облепляет тело. А глаза его были закрыты, и губы сжаты, и кулаки стиснуты. Он так и шел, так и привалился спиной к стене.

Но Эртхиа указывал рукой на что-то, лежавшее впереди, на что Тахин едва не наступил: ком тряпья, из-под которого виднелась рукоять меча и край ножен, и осыпавшиеся золотые бляшки, поблескивавшие вокруг.

— Смотрите! — воскликнул Эртхиа. — Что это?

— Кто, — поправил Дэнеш и вышел вперед, наклонился над останками неизвестного. Тахин тоже наклонился к ним, и огонь его потемнел и притаился. У Тхэ подошел и повыше поднял свой факел.

Это были только кости, прикрытые истлевшей одеждой. Дэнеш пошарил по рукой по камню и поднял наконечник стрелы.

— Стрела ашананшеди, — сказал Эртхиа.

— Прошла насквозь. Он пришел сюда раненый и умер здесь.

Тахин опустился на колени, провел руками по тряпкам. Они занимались искрами и обугливались под его ладонями. Он посмотрел на Дэнеша, посмотрел на Эртхиа со странной беспомощностью во взгляде: то ли просил, чтобы ему помогли понять, то ли — не понимать. Потом стянул покрывавший череп платок и поднес к лицу, и закрыл им лицо. Но черными хлопьями осыпался платок, и только сжатые кулаки закрывали лицо, и Эртхиа отвернулся.

Они пошли, оставив Тахина во тьме, освеченной его горем, одного, с Аренджей, и шли молча, подняв факелы, один за одним: Эртхиа, У Тхэ, Дэнеш. Но Тахин вскоре догнал их, они услышали его шаги, и он сам появился рядом, темный, тихий.

— Я вернусь после, — сказал он.

Ты подождешь еще немного?

О встрече

О встрече

И это, конечно, был голос Акамие, теплый, спокойный. Он жив, и Эртхиа сглотнул слезы, потому что если бы он прошел весь мир и добыл спасение своему дому, а брата, вот этого брата не успел бы спасти, откуда бы взяться радости в его жизни? Он жив, и с ним — еще кто-то, потому что не самому же себе он рассказывает? С него сталось бы… Но речь он ведет по другому: не так, как говорит сам себе размышляющий, но как учитель и — повторяя в точности мелодию почтенного Дадуни. Как будто не было этих лет, часов дневных и ночных, парсанов, отмеренных рысью и галопом, волн и созвездий, катившихся над головой, пыли и дыма, застилавших горизонт. Как будто теперь царевич опоздал к уроку и ждет под дверью, когда бы ловчее войти, чтобы выручить брата, как брат выручал когда-то его.