И так ни разу не попал! Журавли улетели. Подкидыш остался. И он долго стоял, не шевелясь…

А после разломил лук пополам и отшвырнул его! А после сам упал. Так и лежал. Стемнело. Он не шевелился. Мы не решались к нему подходить. Мы думали: наступит ночь – и он, после такого позора, уйдет и больше никогда к нам не вернется, и это хорошо!

И наступила ночь. И это была очень необычная ночь, потому что все тогда прекрасно слышали – небо скрипело. Мы говорили: это добрый знак, это Макья колышет свою колыбель, а ее колыбель – это наша земля, а мы, весь наш народ – это ее дитя. И нам было спокойно.

А утром наши женщины пошли к реке, чтобы набрать воды… и прибежали, и кричали в ужасе:

– У Подкидыша выросли крылья! У Подкидыша выросли крылья!

И это была истинная правда. Когда мы, вооружившись мечами и копьями, вышли к реке, то увидели, что у Подкидыша вместо рук были крылья. И эти крылья были очень большие и крепкие, не чета журавлиным, и вообще, таких крыльев мы никогда у птиц не видели. Да и сам Подкидыш нисколько не походил ни на какую птицу. Лицо его было белое как снег и перекошенное от боли. Подкидыш уже не размахивал крыльями, а просто стоял, опустив их вдоль тела. Женщины наперебой рассказывали нам, что прежде он пытался взлететь, но ничего у него из этого не получалось.

И так он никогда и не взлетел, хоть иногда тайком пробовал. Наблюдать за этим было очень смешно. И мы смеялись – но не все. А Подкидыш молчал. И терпел. И никуда он от нас не уходил, потому что прекрасно понимал, что лишившись рук, он стал совсем беззащитен, чужие люди запросто могли бы его убить. А мы его не убивали – он же ведь был вскормлен Макьей и обучен Хрт, он защитил нас от Чурыка. Так что, говорили мы, пусть живет, пусть кормится.

Но он не брал еды. Ходил, поглядывал на нас, или на небо, на пролетавших птиц, тогда же была осень, и молчал. Мы знали, что он скоро умрет. Ну так что же, говорили мы, все мы когда-нибудь умрем, так не жалеть же всех! И мы старались не обращать на него никакого внимания. И так, когда он уже никому не был нужен, он ходил среди нас пять, десять, двадцать, тридцать девять дней. А на сороковой день он умер – стоял, опять на той же пристани, смотрел по сторонам, молчал, а после зашатался и упал – и сразу умер. И хоть он тогда был безруким и грязным и гадким, но мы ведь все помнили, кем он был когда-то, и мы его почтили – снесли, обмыли и одели во все чистое, и положили возле Хижины, воздвигли ему жертвенный костер и подожгли – он загорелся…

И взвыл Хвакир! И так он тогда жутко выл, что, говорили, жутче не бывает!