Сатурновый цикл надлежало провести, «позволяя измениться изменяемому и укрепляя неизменное». Мы держимся за нашу телесность и не считаем связанные с ней хлопоты высокой ценой за радость, которую она нам приносит — за каждое упругое, эластичное мгновение причастности, за гордость победы. И за горчащий привкус отверженности — оттого что этот прекрасный мир — не наш, и создан не для нас.

А пока я обустраивался в своей квартире. (Смешное слово. В нянькином произношении — «кватира» — оно будет звучать эпически и обозначать нечто очень значительное: Кватира — с большой буквы, sic). Потолки в ней были достаточно высокими, полы — дубовыми, печи, пускай и с газовыми горелками, — кафельными. Я также остался удовлетворен состоянием и благородными очертаниями тяжелых фаянсовых «удобств»; глаз задержался на надписи PANAMA и передал сознанию кириллический образ, с зеркально перевернутым «и», слова «раиама», и оно мне тоже понравилось, как и состояние странной ненапряженности, в котором перещелкивание тумблера при переходе с языка на язык настолько утрачивает свою молниеносность, что его возможно уследить, растянуть, а то и отменить.

Нянька появилась в один из этих совершенных моментов — возможно, я очаровано рассматривал красно-белую плитку пустоватого кухонного помещения, когда раздался звонок. Она искала место прислуги, и соседи… и может, пан захочет… Она была голодной. У меня нашлось холодное мясо, и она рвала его зубами.

Она была просто толстой сварливой и глупой старухой, но, в своем ситцевом переднике, она вошла в мою жизнь легко и прочно, как скользит на свое место недостающая деталь механизма — и умиротворенное стрекотанье свидетельствует о том, что и дальше все будет хорошо.

Как и мы, она была изгоем: в городе царили особый стиль и диалект, полный полонизмов, инверсированных возвратных окончаний, «эль», нежно катаемых во рту до перехода в «в», восходящих интонаций, — а нянька щеголяла холопским восточным выговором, отчетливо артикулируя «фист» — но «прохвессор», а кекс называла «текст». Скупая, как сатана, она торговалась на рынке до вылезших глаз, и когда на соседней улице с грузовика упал гигантский бумажный пакет с содой, она в жаркой схватке отбила его у толпы и триумфально приволокла в дом, а на балконе посадила душистый горошек и маттиолу. Она принесла в мою жизнь тепло и живое дыхание абсурда, которых мне, оказывается, так недоставало в нашем величавом семейном укладе.

Возвращаясь домой ранним утром, я заставал на кухне бьющую ключом прекрасную жизнь: то там топтался мясник, в темно-бирюзовом кителе, с усами, как у Франца-Иосифа, то гремела бидоном молочница, то просто сияла груда зелени, звенела медь, пыхтел кофейник, нянька вела дозволенные речи: