Голос Гиги был до абсурда сентиментален, что Кентон рассмеялся.

— Ты смеешься, Волк, — заметил барабанщик. — Что ж… Это позволит нам понимать друг друга лучше. — В его глазах блеснула веселая злость. — Да, — сказал он, а затем продолжил: — «Поцелуй меня», — кричали они. И я целовал бы их, потому как я тоже находил каждую из них необычайно красивой. И это влечение росло вместе с тем, как рос я. Ты, несомненно, заметил, — самодовольно произнес Гиги, — что для мужчины моя фигура необычна. Но когда я вырос из отрочества, моей самой большой гордостью стали волосы. Они были длинными, и черными, и кудрявыми, и ниспадали мне на плечи. Я поливал их благовониями и заботился о них, и эти нежные маленькие сосуды наслаждений, которые любили меня, перебирали их пальцами, когда моя голова лежала на их коленях. И находили в том радость, как и я. Но затем я слег с лихорадкой. Когда же я выздоровел, моих прекрасных волос больше не было! — Гиги замолчал и вздохнул. — Жила одна женщина в Ниневии, которая пожалела меня. Именно она намазала мою голову чилкоровой мазью, научила ее делать, показала мне тот куст. После многих лет… ах, взаимного влечения… я снова слег. И снова мои волосы погибли. Тогда я был в Тире, Волк, и со всех ног я бросился в Ниневию. Когда я вернулся, то узнал, что та добрая женщина мертва, а место, где росли кусты чилкора, засыпано песчаной бурей!

Он преувеличенно громко вздохнул. Кентон, пораженный и завороженный его историей, невольно удивился столь внезапной вспышке меланхолии. Она казалась наигранной.

— Но прежде чем я смог продолжить поиски, — торопливо продолжил Гиги, — до меня донеслась весть, что та, которая любила меня — принцесса, — направляется в Ниневию на встречу со мной. Стыд овладел мною и тоска! Я не мог встретиться с нею с лысой головой. Ибо никто не полюбит лысого человека!

— Никто не полюбит толстяка, — ухмыльнулся Кентон. Он, казалось, поизнес это на своем языке, поскольку барабанщик его не понял.

— Что ты сказал?

— Я сказал, — рассудительно ответил Кентон, — что для человека со столь выдающимися качествами потеря волос стала бы помехой не большей, чем для птицы потеря одного пера.

— Замечателен твой язык, — невозмутимо заметил Гиги, — если, говоря на нем, можно высказать столь многое столь малым количеством звуков. Что ж, — продолжил он, — несомненно, я был в бедственном положении. Я мог спрятаться, но я боялся, что моя воля не столь сильна, чтобы сделать это. Она была прекрасной принцессой, Волк. К тому же я знал: если ей станет известно, что я в Ниневии — а это, несомненно, произойдет, — она найдет меня. Она была славной женщиной. А разница между славной женщиной и скверной в том, что последняя будет ждать, когда ты придешь к ней, а первая будет искать тебя. И я не мог спрятаться ни в каком другом городе, ибо в каждом из них были женщины, которые восхищались мною. Что же мне было делать?