Вот дерьмо. А она-то надеялась, что он будет держать рот на замке.

А потом она увидела его. Оно нависало над кругом так, словно не существовало ни потолка, ни третьего этажа, ни дома вообще. Это было чудовище – другого слова не подобрать – рогатое, зубастое, такое большое, что его огромное тело заслоняло ночное небо. Кабан. Баран. Вздыбившееся членистое тело скорпиона. Ее разум перепрыгивал от одного кошмара к другому, не в состоянии осмыслить увиденное.

Алекс осознала, что кричит. Кричали все. Казалось, стены освещены огнем.

Алекс чувствовала жар на щеках, поднимающий волоски на руках.

Сэндоу широким шагом вошел в центр круга. Отбросив свой колокол, он взревел:

– Lapidea est lingua vestra! – он развел руки так, будто дирижировал оркестром. В свете пламени его лицо казалось золотым. Он выглядел молодо. Он выглядел незнакомо. – Silentium domus vacuae audito! Nemo gratus accipietur!

Окна бального зала разбились, и осколки полетели внутрь. Алекс упала на колени, закрыв голову руками.

Она ждала, и сердце дико колотилось у нее в груди. Только тогда она заметила, что колокола перестали звонить.

Тишина казалась ватой у нее в ушах. Когда Алекс открыла глаза, она увидела, что свечи снова загорелись, окутав все мягким мерцанием. Как будто ничего не произошло, как будто все это было великой иллюзией – только крошки разбитого стекла лежали на полу.

И Амелия, и Джош стояли на коленях и всхлипывали. Доуз свернулась калачиком на полу, прижимая ладони ко рту. Мишель Аламеддин мерила комнату шагами, бормоча:

– Срань господня. Срань господня. Срань господня.

В разбитые окна задувал ветер, ночной воздух был холодным и сладким после резкой серной вони. Сэндоу стоял и смотрел туда, где только что был зверь. Его рубашка насквозь промокла от пота.