Болеутоляющее не содержало морфинов, поэтому не вызывало сонливости и притупления чувств. Однако он точно знал, что сорока минут вполне хватило для того, чтобы лекарство всосалось в кровь и начало действовать, а потому отложил книгу.

Заряженный пистолет тоже лежал на ночном столике.

Босиком, в синей шёлковой пижаме, он прошёлся по комнатам, зажигая лампы.

На кухне достал из ящика чистое посудное полотенце, подошёл к столику с гранитным верхом, на котором стоял телефон, сел. Обычно он сидел за этим столиком с ручкой в руке, составляя список покупок. На этот раз ручку заменил пистолет двадцать второго калибра.

Мысленно повторив то, что он хотел сказать, взвинтив себя, он набрал номер экстренного вызова УПСФ.

Услышав голос полицейского оператора, завопил: «Меня застрелили! Господи! Застрелили! Помогите мне, «Скорую», о-о-о-о-дерьмо! Быстрее!»

Оператор попыталась успокоить его, но он продолжал истерично вопить. А между ахами и вскриками от воображаемой боли дрожащим голосом продиктовал имя, фамилию, адрес и номер телефона.

Она просила его оставаться на связи, продолжать говорить с ней, но Младший положил трубку.

Наклонился вниз, держа пистолет обеими руками.

Прошло десять, двадцать, почти тридцать секунд, когда зазвонил телефон.

На третьем звонке Младший отстрелил себе большой палец на левой ноге.

Bay!

Выстрел прозвучал громче, а боль была не столь острой, как он ожидал. Бум-бум-бум, эхо выстрела заметалось между стенами и высоким потолком.

Он выронил пистолет. На седьмом звонке схватил телефонную трубку.

В полной уверенности, что звонит полицейский оператор, Младший орал как резаный, в надежде, что крики его звучат естественно, ибо возможности отрепетировать их у него не было. А потом, несмотря на анальгетик, боль так усилилась, что крики действительно стали естественными.

Отчаянно всхлипывая, он бросил телефонную трубку и схватился за посудное полотенце. Обвязал им култышку, чтобы сжатием остановить кровотечение.

Отстреленный большой палец лежал чуть в стороне, на белых плитках пола. Поблёскивающий ноготь торчал вверх, казалось, что пол — это снег, и палец — единственная оставшаяся снаружи часть погребённого под ним тела.

Он чувствовал, что может упасть в обморок.

Прожив более двадцати трёх лет, он не обращал на большой палец левой ноги никакого внимания, воспринимал его как должное, относился к нему с крайним пренебрежением. Теперь же, лишившись пальца, Младший думал о том, что палец этот — такая же важная часть его тела, как нос или глаз.