Там разлилось столько ночи, что Ханна ничего не может различить, только мягко светящиеся глаза матери, мерцающие успокаивающим цветом янтарных бус, с кошачьими зрачками, расширившимися от мрака.

— Нет, мама, — говорит ей Ханна, а в комнату вливается запах сожженных листьев.

— Ей не следует гулять так поздно, завтра в школу.

— Да, мама, не следует.

Одиннадцатилетняя Ханна удивляется тридцатипятилетнему голосу, идущему из ее рта; тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, как чист, как не обременен временем и горем должен быть голос одиннадцатилетней.

— Тебе нужно присматривать за ней.

— Я всегда за ней присматриваю. Ты опоздала.

— Ханна, ты видела свою сестру?

Снаружи трава начинает вращаться, волны расходятся кругами, бледное зеленое свечение танцует в нескольких дюймах над землей.

«Светлячки», — думает Ханна, хотя знает, что это не так, так же как и раньше понимала, что не кошка, скунс или енот колышут траву.

— Твой отец должен был приглядывать за этим проклятым колодцем, — бормочет мать, запах горящих листьев становится сильнее. — Он должен был сделать хоть что-то много лет назад.

— Да, мама, должен. Ты должна была заставить его.

— Нет! — со злостью возражает мать. — Это не моя вина. Это вообще не моя вина.

— Нет. Разумеется, нет.

— Когда мы купили это место, я просила его разобраться с колодцем. Говорила, как он опасен.

— Ты была права, — отзывается Ханна, глядя на траву, нежно пульсирующее облако зеленого света висит над ней. Оно размером всего лишь с баскетбольный мяч. Потом становится больше.

Уже слышится музыка — дудки, барабаны, скрипки, — похожая на какую-то песню из отцовских пластинок с фолком.

— Ханна, ты видела свою сестру?

Она поворачивается и вызывающе смотрит в светящиеся, обвиняющие глаза матери:

— В третий раз, мам. Теперь тебе придется уйти. Извини, но таковы их правила.