Я перестала слышать. Куарэ убивает не только Ангелов – он убивает и себя. Почему так? Не умеет иначе? Или это подсознательное – как плата за то, что он убивает детей? Или подсознание не может убивать? Я вспоминала наш чай в начале третьего ночи. Я думала о ледяном вихре, сминающем Ангела, вспоминала силу, которая – слабость, которая – смерть.

Что будет с Анатолем, когда он узнает, что и сам – Ангел?

– Ваш сын нуждается в опекуне, – услышала я свой голос. – Есть Кристиан.

Директор Куарэ сложил руки перед лицом, и я услышала скрипящий шорох хирургических перчаток.

– Келсо не способен быть опекуном, это известно в «Соул». Я удивлен, что ты о нем заговорила.

…Прихожая, вспышки боли. Хриплое дыхание в такт толчкам.

– Совет директоров может счесть, что я расскажу Куарэ о нашей природе, и тогда…

– Соня. Оставь это мне. Поверь, у тебя будет время, просто позаботься об Анатоле.

Я опустила взгляд. Директор протянул руку через стол, положил перчатку поверх моей ладони.

«У него плохая память», – подумала я, вздрогнув. Хирургический латекс был шершавый и горячий.

«У него крепкие нервы», – предположила я, вспомнив кровавую пыль, которая когда-то брызнула мне в глаза, отрезвляя.

«Или он добр к тебе».

В последний раз, когда Серж Куарэ взял меня за руки, я навсегда лишила его кожи на обеих кистях. Я тогда очень хотела умереть, но жива до сих пор и смотрю, как мелкие капли крови собираются под хирургическими перчатками – моя совесть и мое лекарство от неповиновения.

– Я поняла, директор.

Я видела себя в его очках, ставших почти черными. Директор мог подбодрить меня, мог сказать, что я справлюсь, но это был бы совсем другой человек – человек, не способный вырастить меня.

– Хорошо, Соня.