Облаченные в белое люди окружили существо. Эгги понял, что оно лежит на прочном столе… нет, на повозке – с черными автомобильными шинами по углам. Дергающиеся ноги свисали с концов повозки. К ним подошли шестеро в масках – по трое к каждой ноге. Они нагнулись и достали Т-образные стержни, которые вставили в ржавые крепления, установленные на повозке. После этого все шестеро стали тянуть. Между задней частью повозки и стеной втиснулись еще несколько человек и, собравшись с силами, начали толкать.

Повозка медленно покатилась, а старый деревянный пол прогибался и скрипел под страшной тяжестью. Люди в масках медленно повернули повозку, отодвигая ее от стены, пока край, с которого свисали ноги, не уперся в тележку со связанным подростком без языка.

Клавесин заиграл громче.

Облаченные в белое люди в комнате начали раскачиваться в такт с мелодией.

Эгги почувствовал во рту отколовшийся кусок зуба и проглотил его.

Он увидел тело в профиль: это был гигантский слизняк из человеческой плоти. Теперь он заметил руки – по крайней мере, правую. Она представляла собой наслоение жира, на фоне которого трудно было разобрать, где кисть, а где плечо…

– Venez а moi, mon amoureux[54], – проговорил глубокий, звучный голос, в котором явственно слышались эротические нотки.

Голос исходил от груды плоти на повозке…

Эгги переместил взгляд левее, мимо вздутого живота и слоновьей груди. Он разглядел голову и понял, что это и есть Мамочка, на которую Хиллари привела его посмотреть.

Эгги Джеймс застонал.

Хиллари тут же щелкнула его по уху. Больно. Жгучая боль вновь помогла ему сохранить хотя бы некоторое подобие здравомыслия.

Ее голова… О боже праведный, ее голова пребывала в какой-то коробке – из металла, кожи и дерева, – прикрепленной к повозке. У нее было такое патологическое ожирение, что без этого приспособления она могла просто погибнуть от удушья. На испещренной морщинами голове виднелось несколько каштановых прядей волос.

– Venez а moi, mon amoureux, – снова сказала Мамочка.

Ее белую кожу осветил свет сотни свечей. Кожа была не бледной, а именно белой, как у личинки, выкопанной из земли – личинки, которая никогда не знала солнечного тепла…