Когда пыль рассеялась, Джерард Тоузмен, растерянный и оглушенный, весь в крови, сочившейся из носа, ушей и уголков глаз, подошел к телу генерала. Оглядев то, что осталось от центра, он посмотрел вниз… и закричал, а потом засмеялся.

Собственного голоса он не услышал, но его крики и смех привлекли внимание врачей, убедившихся, что кто-то остался жив под этими развалинами.

Каррутэрс не был изувечен взрывом, по крайней мере, как сказал Тоузмен, «не в том виде, в каком солдаты этой затяжной войны привыкли представлять себе увечье – люди с оторванными руками, без ног, без глаз, с легкими, сморщенными от газа. Нет, – сказал он, – ничего подобного не было. Мать этого человека сразу бы опознала его. Но карта… та карта, перед которой он стоял, когда разорвался снаряд…»

Она каким-то образом впечаталась в его лицо. Тоузмен смотрел на ужасную татуированную маску смерти. На надбровной дуге Лесропа Каррутэрса находился каменистый берег Бретани, Рейн, как голубой рубец, струился вниз по левой щеке. Несколько винодельческих провинций расположились на подбородке. Сахара обхватила горло, как петля палача, а на вздутом глазном яблоке отпечаталось слово ВЕРСАЛЬ.

Это была наша рождественская история 197… года.

Я вспоминаю много других, но для них здесь нет места. Честно говоря, и для истории Тоузмена также… но это была первая рождественская история, услышанная мною в 249Б, и я не мог удержаться от того, чтобы не рассказать ее. Наконец во вторник, перед нынешним Рождеством, после того как Стивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и спросил, кто осчастливит нас рождественской историей, Эмлин Маккэррон произнес:

– Думаю, у меня есть кое-что заслуживающее внимания. Лучше рассказать сейчас, чем никогда. Господь закроет мои уста довольно скоро.

За все годы, проведенные мной в 249Б, я никогда не слышал, чтобы Маккэррон рассказывал истории. Может быть, именно поэтому я вызвал такси столь рано и, когда Стивенс разнес пунш шестерым собравшимся, кто отважился выбраться из дому в этот холодный и ветреный вечер, почувствовал сильное волнение. Я не был в одиночестве – те же чувства отражались на лицах остальных присутствующих.

Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле у камина, держа в узловатых руках пакетик с порошком. Он высыпал его, и мы смотрели на меняющее цвет пламя, пока оно вновь не стало желтым. Стивенс обошел нас, предлагая бренди, и мы отдали ему его рождественский гонорар. В какой-то момент во время этой церемонии я услышал звон монет, переходящий из рук дающего в руки получателя; в другой раз при свете огня я увидел тысячную купюру. В обоих случаях Стивенс был одинаково почтителен и корректен. Вот уже десять лет, немногим больше или меньше, прошло с тех пор, как я впервые переступил порог 249Б вместе с Джорджем Уотерхаузом, и в то время как многое изменилось в мире снаружи, ничего не менялось здесь внутри. Казалось, Стивенс не постарел не то что на один месяц, а даже на один день.