Недовольно заворчавшие передние и задние ряды все же подвинулись, пропустив к памятнику запыхавшуюся и всклокоченную цветасто размалеванную фифу — владелицу того самого кошеля. Следом за ней прибыли и стражники. Тут уж Лан с плохо скрытым ехидством наблюдал, как всего на мгновение исказилось лицо Мая. И хотя с утра оборотень как мог «поколдовал» над внешностью спутников, сейчас почему-то все равно нервничал, потянувшись к свежевыкрашенным угольно-черным патлам. Солоха же, занятая правосудием вовсе не задумывалась над тем, кого стоило опасаться их компании, а кого нет. Увидев подоспевших, она радостно заулыбалась для порядка пнув вора.

— Мой кошель! — радостно воскликнула фифа, выхватив из рук Солохи дорогую вещицу.

Стражники же, переглянувшись, последовали к замершему в ожидании расправы вору.

— Ба, Лютик, а вот и ты, песий хвост! — расхохотался один из мужиков. Занятые своей ежедневной работой они не особо старались выполнять новое высочайшее распоряжение, пришедшее в их отдел от самого «вашего благородия господина Ульса». Описание особо злостных преступников они хоть и запомнили, но сейчас не могли придраться к присутствующим. Все как один чумазые и черноволосые, они все были для стражей на одно лицо. Повышенное внимание они обратили только на девушку, что так легко удерживала стальным захватом бывалого вора. Но даже в ней они не смогли признать описанною «вашим благородием» худую испуганную и трусливую дуру. Без сомнения девка явно была не городской, ни особой худобой и тем более трусостью она не отличалась. А по иссиня черному цвету волос, и жгучему, откровенно нагловатому взгляду в ней можно было признать только уроженца далекого юга.

Переглянувшись, мужики синхронно переключили свое внимание на вора. В конце концов, им наконец-то повезло изловить одного из самых нахальных воров Белграда — Лютика Наглого. Лютик был из той категории разбойников, которым был необходим размах. Он не мог работать тихо, зачастую действуя в открытую, буквально средь белого дня срывая у богатых аристократов сережки и колье, воруя мужские запонки, медали и ордена. Чем наглее действовал Лютик, тем сильнее злилась аристократия, и тем сильнее был выговор от «вашего благородия».

— Ну, все, добегался ты, Лютик, — вторил ему второй мужик, радостно скалясь.

— А что сразу я? — взорвался праведным гневом мужик, стоило только ему, с помощью стражей порядка, принять вертикальное положение. Украдкой потирая ушибленное мягкое место, он скорчил самую невинную и оскорблённую мину. — Ничего я не делал! Вы не имеете права!