Он тогда чуть с ума не сошел от радости — это было почти чудо. И как трудно, невозможно даже вытравить все из памяти. Каторга превратилась в какое-то безграничное, безоблачное счастье. Те два года были едва ли не самыми яркими в его жизни, за них он не колеблясь отдал бы десяток обычных лет.

И после вдруг другой поступок, граничащий с безумием. Встреча (одна-единственная встреча) с чужим человеком, которого она увидела впервые в жизни, человеком обыкновенным, самым заурядным, и все полетело кувырком, как фанерный детский домик. Как он мог расценивать этот поступок там, в тайге? Казалось, ему снился тяжелый и страшный сон, когда подсознательно с нетерпением ждешь конца сновидения, чтобы облегченно вздохнуть. Но конца не было.

Знакомая упрямая боль начала сжимать виски, словно от переутомления. Марич стоял без движения, слепо уставившись взглядом в окно.

В дверь кто-то тихо постучал. Марич не слышал. Стук раздался вторично, затем в третий раз, уже громче и нетерпеливей.

Марич нервно вздрогнул, будто со сна, и повернулся к двери.

— Входите!

Дверь мягко отворилась и изо рта Марича чуть не вырвался удивленный возглас. Он протянул руку, наклонился всем туловищем вперед и хриплым, сломанным голосом взволнованно спросил:

— Гина?..

* * *

Вечерний чай профессор Валентин Андреевич Горский всегда пил в кабинете, за рабочим столом, перед грудой книг, бумаг, писем и газет.

Клавдия Марковна ставила стакан янтарного душистого чая у ног бронзового гладиатора и, неслышно ступая, покидала кабинет.

И всегда профессор приветливо, поверх очков, смотрел с улыбкой на знакомую процедуру и, улучив минутку, когда сорокалетняя спутница жизни ставила стакан, благодарно, с нежностью касался губами ее руки.

Клавдия Марковна влюбленной улыбкой отвечала на благодарность своего «мальчика» (привычка далекой юности) и, счастливая, тихо затворяла за собой дверь. Профессор оставался в одиночестве.

Стройный, мускулистый гладиатор (юбилейный подарок Академии) высоко держал лампу в руке, большой бледно-желтый абажур равномерно и мягко рассеивал свет над столом, и профессор, вытянув ноги, отдыхал после трудового дня, просматривая свежую корреспонденцию.

Эта привычка установилась в течение долгих лет.

Непременно срывать вечером листок отрывного календаря и с наслаждением перечитывать его содержание (от шаблонного меню до неудачных афоризмов) — еще одна привычка, оставшаяся с детства.

И сегодня профессор размешал сахар в стакане и протянул руку к календарю.

На сереньком шершавом листке над черной цифрой 26 стояло слово «сентябрь», а снизу «понедельник».