Однако прошла зима, Краснова привезли в лагерь из больницы, куда заботливый Бугрин отправил его почти немедленно, и вот бывший начальник стоит перед нынешним в его, таком знакомом, кабинете, и ничего ему, Бугрину, не сделалось. Он подходит к музыкальной этажерке, ставит на пластинку иглу, и звучит голос Обуховой:

Шипенье иглы уже не напоминает Краснову ни шум поземки по дощатой стене, ни голос пара в чайнике, ни отдаленный шум двуручных пил в зимней лесосеке. Он напоминает ему ту грусть, которой он так охотно поддавался в Лабирии, мечтая о своем патефоне и об этой пластинке. Получай свою "Элегию", Васька Краснов! Что же ты не млеешь?

— Ну вот, — Бугрин улыбается, — одну зиму ты пережил. — Еще две как-нибудь, верно, славянин? Ну, давай теперь так. Бригадиром тебе быть не надо. Не с твоим здоровьем. Нарядчиком или на кухню тоже не хочу: блатари — они везде блатари, загрызут. Можно писарем, можно в библиотеку. Выбирай. В библиотеку, пожалуй?

Краснов кивнул.

— Ну и славно. Я фронтовиков собрал в отдельные бараки, вот к ним и пойдешь жить. Скажи дежурному, пусть поселит тебя во второй.

Была послеобеденная пора, лагерь был пуст, апрельское солнце топило снег на плацу, с углов крыш падали первые капли. Краснов шел за дежурным ко второму бараку и вспоминал, как год назад на Острове Скорби он строил для себя маленькое подобие родного лагеря. Будь оно все проклято. Даже зековская больница — сущий ад. Он научился там многому, о чем не подозревал, будучи начальником "Ближнего". Это удивительно: ведь раньше он был уверен, что знает все хитрости зековского бытия. Даже в больнице, которая сущий рай против лагеря, жизнь заключенного есть борьба, точно по Марксу. Борьба за каждую минуту жизни, ничего не стоящей и никому, кроме тебя, не нужной. Теперь же, он знал, начнется самое страшное. Кем бы ни назначали работать, он не выживет, потому что друзья Сашки Краснова сразу разберутся, кто перед ними. Все это произойдет в полутемном бараке, на грязных нарах. И вши не утратят интереса к его бесчувственному телу, пока оно совсем не остынет и не закоченеет… Интересно, как будут казнить? Все же не блатные, мучить-то не должны…

Ему показали нары, и он сразу отправился принимать библиотеку. И до позднего вечера провозился с книгами, чувствуя к ним особую привязанность после полутора лет разлуки. Он даже открыл для себя, что скучал в Лабирии не столько по "Элегии" — это было как бы внешне, — больше всего ему не хватало художественных книг, этой захватывающей лжи, которая почему-то вызывает в простой человеческой душе больше доверия, чем окружающая правда ежедневного бытия, сколь бы захватывающа она ни была.