Должно быть, это тот проектор, который несколько часов назад разворачивали помощники Мендеса; автономный — электричества ведь нет нигде; а солнце уже тонет, и скоро тут будет кромешная тьма.

— Ро-ка-мо-ра! Ро-ка-мо-ра! Ро-ка-мо-ра!

— Мы требуем переговоров! — глядя мне в глаза, произносит Рокамора. — Довольно крови! Здесь живут люди, а не скот! Все, чего мы просим — чтобы с нами обращались, как с людьми!

— РО-КА-МО-РА!

— Мы заслуживаем жизни! Мы хотим растить наших детей!

— РОКААААМООООРААА!!! — глушит его толпа.

— Мы хотим оставаться людьми — и оставаться в живых!

— СМЕРТЬ ЕВРОПЕ!!!

Он думает, что сможет управлять ими. Нет, просто его голова стала у этого чудовища пятьдесят-миллионов-и-первой, только и всего.

Он тут. Он точно тут, запоздало доходит до меня. Где-то неподалеку. И все местные знают где; и Аннели знает. Я не могу разыскать ее, но найти Рокамору мне по силам. А там — и до нее дотянусь…

Выбираюсь из своей лодчонки, ныряю в людей.

Слушаю рассеянно эхо толпы.

Эхо доносит, что в море видны какие-то громадные корабли, каких тут отродясь не видывали: весь горизонт черный; что все ждут штурма и все готовы биться до последнего; что Рокамора вместе с заложниками — на Дне, под платформой, в какой-то цитадели тамошних драг-лордов, вроде бы на площади Каталонии, под башней «Омега-Омега» или вроде того, что вокруг тысячи боевиков, половина — паки-фундаменталисты, другая половина — сикхи, что они баррикадируют подходы, что туда уже никак не попасть. Говорят еще, что проклятый Беринг отрядил сюда полмиллиона Бессмертных, вооружил их и приказал бить на поражение; говорят, что Барселону будут бомбить чуть ли не напалмом, — но никто не боится, кого ни спроси, все готовы умереть. И вправду: истребители тенями шастают по сумеречному небу, громом гремят, рвут барабанные перепонки, отрабатывают бомбежку. А правильно мне будет умереть напалмом, думаю я вдруг. Вчера только я сжег заживо две сотни человек, а сегодня сожгут меня — так же безлично, не разобравшись. Правильно, а жутко. Не хочу присохнуть мазутным пятном к другому человеку. Не к этим людям. Не тут.

Проговариваю это. Признаюсь себе. И догадываюсь.

Я воняю чужаком — и проведи тут не пару дней, а годы, — не стану своим. Я чужой Барселоне и чужой Аннели. И она чуяла это во мне. И помнила, все время помнила, кто я такой.

— Аннели… — шепчу я. — Аннели… Где ты?

— Потому что мы — люди! — кричит Рокамора, потрясая кулаком.

— Рокамора! — скандируют те, кто кольцом стоит вокруг.

— РОКАМОРА! — отзывается площадь.

И тут, будто мое заклинание подействовало, оператору ненароком дают под локоть — камера прыгает — толпа ахает — а я вижу… Розовый мрамор. Высеченные мной из пены чистые линии. Мои глаза. Взгляд — влюбленный — замкнут, зациклен на этом жалком демагоге. Она жива. Она уже нашла его.