— Она что?..

— Ян!

Аннели бледна и измучена, и волосы у нее отросли, но красота из нее не ушла: мои глаза, мои тонкие брови, мои острые скулы, мои губы…

— Слава богу!

Опускаюсь перед ней на колени.

— Аннели. Аннели.

У нее огромный, просто гигантский живот. Она еще не родила, но это вот-вот случится. Я считаю: восемь с половиной месяцев.

Я должен ненавидеть ее за это. Я же делал это, у меня получалось! Но сейчас не могу: просто смотрю на нее, гляжу и не могу наглядеться.

— Аннели.

Ей тут выделили свой угол: двойной матрас, скомканное одеяло, стул, к постели приставлена какая-то коробка, на ней — дымящаяся чашка и настольная лампа. Другого света нет.

— У меня схватки начались.

— Аннели хотела, чтобы вы были рядом, — объясняет за нее святой отец.

— Пшел вон! — рычу я на него.

Он утирается и смиренно убирается из нашего закутка. Я присаживаюсь, но не высиживаю и полминуты.

— Спасибо, что приехал. Так страшно…

— Ерунда! — решительно произношу я, забыв, что собирался начать с дознания, что хотел немедленно требовать, чтобы она сняла этого… — Почему ты не в больнице? Не в родильной палате?

— С барселонской регистрацией? Я тут нелегально, Ян. Меня сразу сдадут полиции или твоим Бессмертным.

— Они больше не мои. Я уволился… Уволен.

— Я не хотела тебя во все это… втягивать. Извини меня. — Она не отпускает мои глаза. — Но когда я узнала — от бывших твоих… что беременна. После всего, что мне мама наговорила, и тот врач… Я подумала: это чудо. Если я сейчас чудо выскребу из себя, больше уже никогда, ничего…

Помню, когда я увидел ее в первый раз, с таким маленьким, аккуратным чужим животиком, то подумал, как она отличается от всех беременных — неряшливых, расхристанных, отекших. Но вот у нее этот громадный живот — и почему-то она мне не отвратительна. Я все готов ей простить, и даже это ее предательство.