Затем я запустила записи всех стихотворений Вордсворта и лорда Байрона, какие только нашла, улеглась на кровать и слушала их: никакой отрицательной реакции не последовало. Я не выпускала из виду часы, чтобы убедиться, что провалов во времени не было.

Мередит поместили в отдельную палату, приковав наручниками к койке. За дверью ее сторожил сонный дядька в синей фуражке с никотиновыми пятнами на пальцах. На стуле рядом с ним лежали смятые бумажные стаканчики из-под кофе и почти опорожненная упаковка кукурузных чипсов. Я украла сестринский бейджик у какой-то женщины в онкологии, хирургический халат из галереи над операционной и планшет с зажимом со спинки чьей-то койки. Я убрала волосы назад и улыбнулась сидевшему у двери полисмену, который не удосужился проверить мой бейджик, когда впускал меня в палату.

Мередит забылась тревожным сном женщины, которой вряд ли в будущем удастся как следует выспаться. Я присела на койку рядом с ней, осторожно ее разбудила, положив ладонь ей на руку, а когда она вздрогнула, тихо сказала с восточноамериканским произношением:

– Все хорошо. Я хотела проверить, как вы себя чувствуете.

– Он умер? – спросила она. – Я его убила?

– Нет.

– Господи! О Господи Боже…

Мне показалось, что на ее лице отразилось облегчение, но слишком сильное возбуждение не дало ему продлиться долго.

– Мередит, – начала я, – врачу необходимо знать, получаете ли вы какое-нибудь лечение? Лечат ли вас от каких-либо заболеваний?

– Лечат? Нет.

– У вас на руке следы от уколов.

– Ах… да… конечно… Я сдавала кровь или что-то в этом роде.

– Для анализов там слишком много следов.

– Я… я ни от чего не лечусь.

Или она превосходно врет, или не может вспомнить.

– Вы помните промзону по дороге к Ореховой бухте? Людей в комбинезонах, кресло с откидной спинкой?

– Нет, не помню. Что, а разве… я что-то сделала? В смысле… я… кто-то…

Слова стихают. Она понятия не имеет.

Девушка не имеет ни малейшего понятия.