Возможно, моя сильная неприязнь к наступлению ночи объяснялась исключительно возбужденным воображением или же меня вывело из себя решение Фрэнсис спать в одной комнате с Мэйбл. Так или иначе, нервы были постоянно напряжены. Я непрестанно ожидал любого события, после которого тут нельзя будет более оставаться, но, конечно, случай так и не представился. Я спал вполглаза, оставлял дверь приоткрытой, чтобы услышать каждый шорох, даже крадучись разгуливал по нижнему этажу, пока все спали в своих постелях, но ни разу ничего не обнаружил: все двери были заперты, экономка больше не появлялась, в коридорах и переходах не слышно было ничьих шагов. Ни разу не раздался больше и гул. Тот жуткий, утробный гром, вызвавший во мне глубочайший ужас, не поднимался больше из бездны, откуда дважды доносился прежде. И хотя разум безоговорочно отказывался принять мрачную причину, она все же невероятно сильно господствовала надо мной. Попытка к бегству Мэйбл не удалась, и врата безжалостно закрылись. Она потерпела неудачу, прочие отчаялись. Таково было объяснение, витавшее в той части мозга, где под воздействием чувств рождаются намеки, еще не одетые в слова. Но я так и не выпустил его на свет.

Но если уши мои были отверсты, то и глаза также зрели, и ни к чему было бы притворяться, что я не замечал сотен подробностей, легко поддававшихся безрадостному толкованию, прояви я слабость так поступить. Некий защитный барьер вокруг меня рухнул, и снаружи бродил ужас, пробуя протиснуться во все щели. Признаю, значительная доля этих деталей возникла в развитие смутных ощущений, которые после событий той ночи и разговора с Фрэнсис проявились в виде мыслей. Поэтому я не стану здесь о них писать, так же как не упоминал о них никому на протяжении той нескончаемой последней недели в Башнях. Жизнь текла в точности так же, как и прежде: Мэйб столь же бесцветная и внешне спокойная, Фрэнсис молчаливая, бесконечно-тактичная, самозабвенно посвятившая себя спасению подруги.

Те же глупые обеды и ужины, скучные долгие вечера, уродство дома и усадьбы, от которых никуда не деться, и Тень, оседающая на всем таким густым слоем, что он казался почти вещественным. Единственными дружелюбными существами в этом враждебном и жестоком месте были малиновки. Птички бесстрашно скакали по нелепым террасам, подлетая к самым окнам дома. Одни малиновки знали радость и танцевали, не веря, что зло вообще возможно в сияющем мире Господнем. Они доверяли всем, в их мироздании не было места для ада, проклятия и озер из огня и серы. Я полюбил этих пичуг от души. Возможно, если бы Сэмюэль Франклин заметил их, то стал бы проповедовать совсем иное: любовь вместо гнева и проклятия!