«Неужто я вдруг сделался чувствителен к свойствам человеческого характера? — спросил я себя, слыша, как дверь комнаты сестры закрывается за моей спиной. — Или у меня здесь каким-то образом развилась способность к ясновидению?» Прежде подобная мысль пробудила бы во мне лишь насмешку.

Я уселся напротив сестры, впервые с той минуты, как ступил под крышу Башен месяц назад, ощущая странное облегчение. И заметил, что Фрэнсис улыбается перемене во мне.

— Ты знаешь его?

— И ты это почувствовал? — вопросом на вопрос ответила Фрэнсис и затем добавила: — Нет, я знаю о нем лишь то, что он предводитель некоего движения и посвятил годы жизни и все свои средства на достижение его целей. Мэйбл уловила в нем те же качества и не раздумывала дольше.

— Но ты видела его прежде? — настаивал я, поскольку уверенность, что он ей знаком, не отпускала меня.

Сестра покачала головой.

— Он заезжал в начале недели, когда тебя не было. Мэйбл с ним беседовала. И думаю, — она чуть помедлила, будто ожидая, что я ее нетерпеливо оборву, как нередко бывало, — думаю, он все ей объяснил и теперь она уверяет, что в его убеждениях — ее спасение, если она сможет принять их.

— Новое обращение! — воскликнул я, памятуя о богатстве Мэйбл, которое любое общество с удовольствием употребит на свои нужды.

— Те слои, о которых я тебе говорила, — спокойно продолжала она, слегка пожав плечами, — образовались на почве сильных убеждений и неподдельной веры, но в особенности — уродливой веры, основанной на ненависти, поскольку, видишь ли, в ней намного больше страсти…

— Фрэнсис, я ничего в этом не смыслю, — возразил я вслух, но почти смиренно, все еще под впечатлением мимолетной встречи с гостем, которому был благодарен за позитивное ощущение мира, каким-то образом ступившего под крышу вместе с ним. Я пережил столько ужасов, и нервы мои, конечно же, перенапряглись. Как ни абсурдно может показаться, но в воображении я соотнес его с малиновками — беззаботными малиновками, полными доверия ко всем и не страшащимися зла.

Таким мыслям я даже рассмеялся, а сестра, ободренная этим, продолжала более развернуто:

— Так ли уже ничего не смыслишь, Билл? Конечно, к чему тебе. Тебе и в голову ничего подобного не приходило. Сам ни во что не веришь и все прочие верования считаешь ерундой.

— Я открыт и вполне терпим, — перебил я.

— Да ты столь же узколоб, как Сэм Франклин, и не меньше него набит предрассудками, — парировала она, зная, что может говорить мне сейчас что угодно, я не стану противиться.

— Тогда, прошу тебя, посвяти меня в то, во что он или его общество верит, — отвечал я, не желая спорить, — и каким образом это может спасти Мэйбл. Неужели они смогут привнести красоту в это средоточие ненависти и безобразия?