А вот от Уорнера мне скрывать нечего.

Я хочу видеть выражение его лица. Я хочу знать, о чем он сейчас думает, сейчас, после того как я полностью раскрылась перед ним, позволила ему заглянуть в свое прошлое. Но я никак не могу заставить себя посмотреть на него. Поэтому я продолжаю сидеть на своем месте, сгорбившись, словно на моих плечах примостилось унижение, а он сам при этом не произносит ни слова, не шевелится и вообще не издает ни единого звука. Мимо пролетают секунды, сбиваясь в рой, и мне нестерпимо хочется перехлопать их все, чтобы они умчались прочь. Мне хочется рассовать их по карманам, чтобы хоть ненадолго остановить время.

Наконец он первый нарушает тишину.

— Я тоже люблю читать, — признается Уорнер.

Я вздрагиваю и поднимаю на него взгляд.

Он по-прежнему сидит, прижавшись спиной к стене, одна рука застыла в волосах. Пальцы перебирают золотистые пряди. Но вот рука падает вниз. Он встречается со мной взглядом. А глаза у него такие зеленые-зеленые.

— Тебе нравится читать? — спрашиваю я.

— Тебя это удивляет?

— Мне казалось, что Оздоровление собиралось уничтожить всю литературу. И еще мне помнится, что чтение противозаконно.

— Так оно и есть, — говорит он, немного заерзав на месте. — Или скоро все будет так. Они уже многое уничтожили, раз на то пошло. — Впервые мне показалось, что он чувствует себя не очень комфортно. — По иронии судьбы, — добавляет он, — я только втянулся в чтение, когда было принято решение уничтожить все. Мне поручили утвердить списки и высказать свое мнение по поводу того, что из книг можно оставить, а от чего необходимо избавиться. Ну и какие вещи можно было бы переработать и использовать в учебной программе в дальнейшем и так далее.

— И ты полагаешь, что это нормально? — спрашиваю я. — Уничтожить то, что осталось как культурное наследие? Уничтожить все то, что было когда-то написано?

Он снова принялся играть моим блокнотом.

— Я бы… я бы сам многое сделал по-другому, — говорит он, — если бы от меня это зависело. — Глубокий вдох. — Но солдат не всегда должен соглашаться с приказом, даже если ему приходится выполнять его.

— И что бы ты сделал по-другому, — спрашиваю я, — если бы от тебя что-то зависело?

Он смеется. Потом вздыхает. Смотрит на меня и улыбается одними глазами.

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Я не могу по-другому, — говорю я. — Ты сейчас кажешься мне каким-то другим. Все, что ты говоришь, удивляет меня.

— Правда? Почему?

— Сама не знаю. Ты просто какой-то… очень спокойный. Ну, не такой безумный, как раньше.

Он смеется своим беззвучным смехом, при этом у него трясется вся верхняя половина туловища, но он не издает ни звука. Потом он заявляет: