Торговка с заинтересованным видом подалась вперед. Может, эта торговля за черепаху и есть то самое «ведение дел», которому я должна учиться?

– Да, истинное проклятье. Муж подарил мне ее совсем незадолго до смерти.

– Как это прискорбно. Такая прекрасная вещь – и служит напоминанием о столь великом горе…

Омама горделиво выпрямилась и расправила плечи.

– В самом деле, прискорбно. Но я и горе – давние друзья.

– Какое мужество, – восхитилась гостья. – Подумать только: жить с такими воспоминаниями!..

Омама положила черепаху на колени и погладила ее, как котенка.

– Порой я подумываю избавиться от нее. Вы правы: цену за нее дадут немалую. Уверена, она стоит вдесятеро против того, что за нее было заплачено. Но тут же думаю: нет, эта вещь должна остаться в семье.

– И, вероятно, перейти к вашей прекрасной внучке?

– Возможно, – хмыкнула Омама. – Если я останусь ею довольна.

– По крайней мере, вы положили много сил на то, чтоб сделать из нее изрядного музыканта.

– Хотите, госпожа Феникс сыграет вам еще раз? – Бабка хлопнула в ладоши. – Лютик! Подать сюда инструмент госпожи Феникс!

Ни одна из служанок даже не шелохнулась.

– Я сказала: Лютик!

Самая юная из служанок с трепетом склонилась перед ней.

– Лютик вы уволили в прошлом году, госпожа. А я – Золотарник.

– Я знаю, кто ты есть! Память меня еще не подводит.

Золотарник принесла гучжэн и хотела было развернуть его, но этого я не позволяю никому. Гучжэн был завернут в ткань, подаренную мне бабушкой-ткачихой, когда умерла мать и мне пришлось оставить ее дом. В древнюю ткань, предшественницу тех узоров, которыми славятся бабушка и ее сестры. Плетение ее тонко, но, если вглядеться, видны в нем и тучи, и журавли, и пики гор.

– Твое будущее – не в ткацком ремесле наподобие этого, – сказала мне на прощанье мать матери, – но пусть эта ткань сбережет твой любимый инструмент.

И эта ткань берегла мой гучжэн, а еще до сих пор хранила в глубине складок запахи дома, в котором я родилась и выросла.