Почти перегнувшись через парапет, я смотрела, как далеко внизу люди танцуют вокруг запалённого костра, тянущего к облакам пламенные языки в два человеческих роста. Шелест сиреневого моря не был слышен за музыкой, взмывавшей к нам вместе с солёной прохладой свежего ветра.

– Твой любимый Марк Шейдон. – Питер, отступив на шаг, с поклоном подал мне руку. – Миледи, вы подарите мне танец?

…странное, пугающее ощущение дежавю прошило меня с головы до пят, пробрало мгновенной дрожью, хотя было совсем не холодно.

– Что? – сказал Питер, вмиг посуровев.

– Нет. Ничего. – Поняв, что ощущение испарилось так же быстро и внезапно, как появилось, я вложила ладонь в его пальцы. Черничный браслет тихонько звякнул при движении, когда Питер привлёк меня к себе. – Просто… как будто это уже было однажды. В прошлой жизни.

– Может, так оно и есть, – согласился Питер, и настороженность ушла из его глаз. – Может, мы уже встречались прежде, за гранью смертной памяти, и так же танцевали вдали от всего мира, только вдвоём.

– Для полноты картины мне сейчас разве что платья какой-нибудь диснеевской принцессы не хватает.

– Думаю, тебе пошёл бы жёлтый.

– Нет уж, прости, я не хотела бы менять волынки и скрипки на поющий чайник.

Питер рассмеялся, тихо и нежно. В этом смехе я прочла, что я могу ёрничать сколько угодно, но он знает, что происходящее мне нравится – и ему хорошо уже от самого факта, что впервые в жизни леди Элайзе Форбиден безоговорочно нравится романтичная ерунда с ней в главной роли.

– Простите вашего бедного сентиментального рыцаря, миледи. Обстановка располагает.

Я слушала, как далёкая музыка поёт в ритме медленного вальса, чувствуя, как ветер ласкает разгорячённую кожу; одна рука Питера сжимает мои пальцы, другая лежит на талии. Мы скользим над площадью, людьми, городом, миром, и я запрокидываю голову, глядя в небо. Оно прямо над нашими головами – огромное, недосягаемое, сотканное из воздуха и облаков, синевы и закатной пастели; а я всё ещё человечек на зеркале, до смешного мимолётный под этим вечным небом, ловящий крохотные мгновения счастья, как птица – хлебные крошки. И этот танец над пропастью – вся наша жизнь: балансирование между счастьем и несчастьем, кружение в поисках того, для чего ты рождён и чего тебе отчаянно не хватает, пускай ты сам порой не понимаешь этого. Сколько бы ни было в ней странного, сложного, уродливого иногда, жизнь остаётся прекрасной, неизведанной, бездонной, как небо, в которое я смотрю. Только в отличие от него ещё и хрупкой, как цветное стекло, – и тем более ценной.