Я слушала его размеренные шаги, и с моих губ сорвался смешок.

…ты был прав, Питер. Когда говорил про часы. Кто-то действительно отмерил наши общие дни, и для них наши желания не имеют никакого значения.

Как глупа я была, когда позволила себе думать иначе.

Я стукнула кулаком об стену. Рука прошла сквозь мигнувшую голограмму обоев, ободрав кожу на костяшках, но внешняя боль казалась почти приятной: отвлекала от боли внутри.

Питер молчал, даже вернувшись с моими вещами. Запрограммировал сигнализацию и, выведя меня на улицу, запер дверь.

– Идём, – сухо бросил он, убирая ключи в борсетку и доставая оттуда те, что ему оставил Эш.

В последний раз оглянувшись на дом, увитый плющом, льющимся из цветочных ящиков на втором этаже, я направилась к мобилю, слушая, как стучат по брусчатке колёса чемодана.

Да, Питер, ты был прав. Не только насчёт часов.

В том, что вернуться в твой дом по окончании этого приключения нам с тобой не суждено – тоже.

Четыре года назад

– Лайза, прекрати! Ну хва… ха-ха…

– А ты прекрати вести себя, как циничный старичок!

Небольшая детская в обычной квартирке обычного многоэтажного дома. На узкой кровати хохочет златокудрый мальчик, старательно отбрыкиваясь от щекочущей его темноволосой девочки постарше.

Ни у Эша, ни у Лайзы из лиц пока не ушла умилительная детская пухлость, – но фигурка последней уже принадлежит не девочке, а маленькой, едва начинающей взрослеть девушке.

– Ладно, хватит с тебя. – Смилостивившись, Лайза отпускает брата и откидывается назад, прислоняясь спиной к стене, сдувая чёлку с вспотевшего лба. Её плечи на сантиметр утопают в светло-сизой голограмме однотонных обоев. – Так почему ты сказал, что это ни к чему хорошему не приведёт?

Эш смотрит на неё почти жалостливо:

– Лайз, ну какая может быть любовь в тринадцать лет?

– А тебе-то откуда об этом знать в восемь?

Мальчик лишь плечами жмёт; в синих глазах уже сейчас светится недетская проницательность.

– Это серьёзно, – не дождавшись ответа, говорит Лайза. – Совсем не то, что было до этого.